Сквозь благостный сон она все слышала -- звенящий гул вертолета,
кружащего хищной птицей над лесом и деревней, голоса многих людей, вышедших
отовсюду на лыжах, лай чужих собак и урчанье машин. Но весь этот гремящий,
крикливый мир не касался ее, не доставал тесного пространства яслей и
существовал сам по себе. Пока над головой не заржал конь, словно вспугнутый
вдруг повисшей над Холомницами тишиной.
На улице было солнце, ледяной квадрат окошка переливался радугой, но
жеребец крутился по деннику, протяжно фыркал, стучал копытами и, скалясь,
трубил во все стороны.
-- Что ты, батюшка, что ты?..
Выскребла иней на стекле, протаяла глазок: на улице вроде вечер, в
окнах пустых дач напротив отражается багровый закатный свет. Никого не
видать, только по твердому снегу бредет красная курица...
-- Сколько же я спала?..
Конь кричит, лягает бревенчатые стены -- ровно взбесился: должно быть,
не поен, не кормлен...
Вавила дверь чуть приоткрыла, чтоб в щелку глянуть, но жеребец вдруг
просунул морду в притвор и, словно клином, распахнул дверь -- едва отскочить
успела. Он же вырвался во двор, заплясал, запрыгал по снегу, оглашая ревом
пустынное пространство.
Только тут она почувствовала резкий запах дыма, наносимого с другого
конца улицы, и, уже не скрываясь, выбежала из-за стога...
Там, где стояла изба Кондрата Ивановича, торчала непомерно длинная
печная труба, окутанная колеблющимся столбом белого дыма.
Будто завороженная, она забыла об опасности, а точнее, не чувствовала
ее больше, вышла на улицу и побрела к пожарищу.
От дома почти ничего не осталось, если не считать нагромождения
головней, лежащих посередине огромного черного круга вытаявшей земли, да
закопченной русской печи. Все легкое, сухое давно сгорело, и теперь без
видимого огня дотлевали остатки стен и провалившийся пол. Рядом с пепелищем
никого не было, равно как и на всей улице. Разве что несколько кур
беззаботно ковырялись в оттаявшей земле.
Вавила побродила вокруг пожарища, вдыхая отвратительный запах
сгоревшего жилища и через него напитываясь чужим горем.
Пока безмятежно спала в яслях, случилось непоправимое, и во всем была
ее вина, ее грех, ибо вместе с нею сюда пришло несчастье.
Подавленная и угнетенная, она даже не заметила, как возле пепелища
оказалась согбенная и сморщенная старушка в старой солдатской фуфайке, с
корзиной в руках. Она ловко подозвала и переловила всех кур, завязала
корзину тряпицей и лишь после этого подошла к боярышне.
-- Я розумию, тебе ляхи шукалы?
-- Меня, бабушка, -- призналась Вавила.
-- Пишлы зо мною, сховаю у своей хате. Юрия Николаевича нема, Кондрата
нема. Усих забралы. Шо на билом свите творытця?
И пошла от пожарища. Вавиле ничего не оставалось, как идти за ней.
Старушка привела ее в свой двор, где старик снимал шкуры с собак, подвесив
их к балке, выпустила кур в сарай и виновато остановилась перед хозяином.
-- Побачь, Лука, я дивчину привела. Вина к Юрию Николаевичу прийшла, да
вот шо приключилось...
-- А шо мы з нию робыть будем? -- сердито отозвался тот.
-- Та ж сховать треба. Ляхи погани шукают...
Старик наконец-то оторвался от дела, воткнул ножик, вытер руки и
оглядел боярышню так, будто цену определял.
-- Колы вины войска пригнали да на чортовой машине летали, знать, дюже
важна дивчина. Спусти ее в схорон, нехай сидит.
-- Спаси Христос, дедушка. -- Вавила поклонилась ему. -- Помолюсь за
тебя.
Старик только рукой махнул, а его жена взяла за руку и потащила за
собой. В доме быстренько разгребла половики, открыла западню и полезла
вперед, приговаривая:
-- Швыдко, швыдко!
В просторном подполе, заставленном кадками, корзинами и горшками,
старушка сунулась к бревенчатой стенке, что-то там повернула, и сруб в углу
разошелся.
-- Ходи за мной! -- Юркнула в образовавшуюся щель.
В дубленке да еще с котомкой за плечами было не пролезть, Вавила
замешкалась, но потом разделась и едва протиснулась вслед за сухонькой
старушкой, а та уже шепчет откуда-то из темной глубины:
-- Та шо ж ты як неживая? Швыдче, пока чоловик добрий!
Узкий и невысокий лаз вел куда-то вниз, причем ступеней не было, и
Вавила почти скатилась в непроглядное пространство. И вдруг впереди вспыхнул
свет -- это старушка открыла дверь в сам схорон, небольшое и низкое
помещение с дощатыми стенами, где оказались топчан, самодельный стол и
маленькая скамейка. На стене горела электрическая лампочка, а в углу даже
иконы висели, обрамленные полотенцем.
-- Тута и сховаешься, -- прошептала старушка, зажигая керосиновый
фонарь. -- Клади кожух та суму, пидемо зо мною.
Открыла еще одну незаметную дверь, согнулась пополам и двинулась
вперед, высвечивая себе путь. Через некоторое время остановилась в тесном
лазе, толкнула доски, которыми стены крепились, и показался еще один ход.
-- То баня у верху, -- объяснила она и вдруг засмеялась. -- Зимой як
напарюсь, та в хату иду пид землею. А Кондрат усе дывиться -- яка проворна
баба, тальки на полке охала, а вже на печи лежит! По воздуху летае, чи шо?
Далее лаз стал еще ниже и потянул куда-то под горку. Несколько минут
шли, прежде чем в подземелье стало прохладнее, впереди будто бы естественный
свет замаячил, и фонарь сразу же померк. Старушка зашла в нишу, пропустила
вперед.
-- Як запечалишься в схороне, сюды прийдешь та на билый свит
подывишься.
Лаз выходил из старой мельничной плотины прямо к шумной, стремительной
воде и был прикрыт от глаз толстыми лиственничными сваями. А в узких
просветах между ними виднелся лес за рекой и часть весеннего неба.
-- Мой диду ходы копает и сюды зимлю сыплет, -- отчего-то с горечью
объяснила старушка. -- А вода ту зимлю уносит...
-- А зачем он копает, бабушка?
-- Шо ж робыть, колы на уверху миста нема.
-- Почему же нет? Вокруг хоть не так вольно, как у нас, а места много!
В деревне и людей-то нет.
-- Та ж державу разделили, а мы того не бачили. -- Старушка вдруг
заплакала, но тут же утерла слезы концами платка. -- И собралысь в
Малороссию ехать, шоб на ридной стороне помереть. Хозяйство продали, из хаты
выписались тай тоже продали и поихалы у город, на железнодорожну станцию.
Тута и побачили, шо державы нашей нема, усе ляхам поганым витдали, а грошей
на два билета до Малороссии не хватает. Поплакали та и пошли вспять, а хата
вже чужая. Ее хвермер купил, шо харчевню держит на мочевой точке. Взад
вертать за те же гроши не хочет, на коленях стояли, просили... Наша хата ему
и не треба, купил, шоб никому не досталась, тай еще ж обманул, гроши его
подешевели. Истинный байстрюк! Вин дюже на Луку рассердился, шо кобели наши
его постращали. Так и живем. Хата чужая, пропыски нема, а тут глава
администрации приезжал, каже, мы люди без гражданства. Каже, езжайте у свою
Хохляндию. Срок назначил. Шо робыть? В Малороссию ехать -- грошей нема.. Пид
зимлю уйдем, як чирви...
-- Верно старики сказывали, страшно в миру жить, -- вздохнула Вавила.
-- Чем же помочь вам, люди добрые?
-- Та чем ты поможешь, колы сама ховаешься? Колы тебя с войском шукают?
-- Старушка взяла фонарь и пошла назад. -- Нет нам миста...
На обратном пути она еще один ход показала, еще не дорытый, -- корову
выводить из-под земли на пастбище. А когда вернулись в схорон, там оказался
дед Лука, и старушка виновато засуетилась.
-- Я тильки один ход показала -- на речку. Шоб воды себе принесла та
воздухом дыхнула.
-- Хай, -- отмахнулся тот и взял фонарь. -- Заполночь мне у нору харчей
принеси та горилки.
-- Ты куда, диду? -- испугалась старушка и запричитала: -- Опять зимлю
рыть? Та ж давно ли тебя привалило? Та ж давно ли я тебя доставала, як из
могилы?..
-- Геть! К Юрию Николаевичу пошел. -- Он прихватил короткую лопату и
открыл потайную дверь. -- Когда вин приедет, никто не бачит, а дивчине шо ж,
век пид землей сидеть? Нехай в хату ходит...
Старики разошлись всяк в свою сторону, и Вавила наконец-то осталась
одна, иконки поставила в тот же угол, где хозяйские, свечечку затеплила и
встала на молитву. Однако с трудом прочла "Отче наш", стиснула четки в руках
и замерла: не идет Божье слово в схороне, будто земля давит, сжимает со всех
сторон и в груди так тесно, что и дышать нечем. Душа оцепенела.
Постояла так, будто немая, попробовала мысленно помолиться, но
заметила: робеет разум и мысль задыхается, будто огонь без тяги. Вот если бы
встать на камень намеленный, поднять руки к небу -- и сразу бы услышал
Господь...
Взяла иконки, свечку и пошла ходом к речке. По пути заметила свет в
боковой норе, заглянула, а там старик стоит на коленях и будто молится, но
не кресты кладет и поклоны бьет -- глину топором рубит и руками отгребает.
Выбралась она к божьему свету, умылась ледяной водой и будто наваждение
смыла. Река шумит, пенится на камнях, сверкает в вечернем солнце,
обледеневшие за зиму сваи стоят на стрежи, будто девицы в воду забрели и
подолы приподняли, чтоб не замочить. А на том берегу лес оживает, вот уже и
легкой бежевой дымкой подернулся -- сок еще не пошел по деревам, однако
ветви их оттаяли, согрелись и зашевелились почки. И где-то там же тетерева
расселись по вершинам берез и так булькают, что, кажется, кипит все
пространство. Еще неделя, две, и этот любовный кипяток окропит землю, побьет
снег, и только тогда появится истинный запах весны, сладко томящий душу.
От молитвы ее отвлек старик, прикативший тяжелую тачку. Молча высыпал
землю в поток, встал на колени, напился и опять скрылся в норе. Вавила
посмотрела, как вода уносит комья глины, и тоже пошла назад. А в схороне ее
ждала старушка -- еду принесла.
-- Прости ради Христа, -- повинилась перед ней. -- Да токмо не стану я
есть, нельзя мне, обычай такой. Покуда Юрий Николаевич не вернется,
поститься буду.
-- Дывитесь, який обычай -- не исты! Шо це такс?
-- Так заведено у нас, след участь путника разделить, чтоб ему легче
было.
-- Та ты ж голодом себя уморишь! Когда вин вертается? А колы через
нидилю, а то другу?
-- Ты мне, бабушка, муки немного принеси и соли, -- попросила Вавила.
-- Я жданки испеку и стану есть. А еще рукоделье какое. Нельзя нам без дела
сидеть, грех.
-- Та шо ж я тебе принесу?
-- Любую женскую работу, бабушка. Хочешь, я тебе и спряду, и сошью, и
свяжу или вышью.
Старушка так и не поняла ничего, однако согласилась и когда уже
заполночь спустилась в схорон, чтоб деда накормить, принесла муки, соли и
узелок с тряпьем, лоскутное одеяло шить. Боярышня тут же замесила тесто, в
холод поставила, чтоб не забродило, и взялась выкраивать лоскутки и сшивать
вручную. Наутро же, когда печь истопили, поднялась наверх, выпекла жданки и
сложила в холщовую сумочку.
-- Вот моя пища, -- сказала. -- На сорок дней хватит.
Старушка лишь удивленно рот прикрыла.
-- Яка чудна дивчина...
А Вавила вернулась в схорон, развязала свою котомку, достала оплечье с
нашитыми монетами и вспомнила, что Ярий Николаевич не велел ничего отдавать
и даже показывать. Вроде бы и ослушаться грех, да ведь люди эвон как
страдают, в землю зарываются. Если по-божески рассудить, то несправедливо
будет: бритому мужику с автобуса колечко за проезд отдала, а страждущим не
пожертвовать и вовсе великий грех.