|
Сергей Алексеев. Покаяние пророков
|
|
Малыш
Малыш
|
Число: Понедельник, 21-Апреля-2008, 13:47:52 | Ответ # 6
|
Живу тут
VIP
Сообщений: 7724
Репутация: 11
Замечания: 0%
Страна: Германия
Город: Я тут живу "У Марины"
Я Offline
С нами: 03-Июля-2007
|
Не договорила, умолкла настороженно. Он нашел руку боярышни, прижал к
щеке. Пальцы зарылись в бороду, потрепали ее и вдруг замерли.
-- Оно и так грех... Ты ведь ученый был, да так и остался... Позрела,
как взволновался, когда свиток взял. Наутро откажешься от меня и снова
вериги плести. Знаю, отчего в Полурады не пошел, а здесь поселился, при
тракте. Ведь затосковал бы в скиту, к науке своей потянулся. И сейчас тоже
затоскуешь. Что тебе станет лесная девка-перестарок? Неграмотная по-новому,
в мирской жизни глупая...
-- Никогда больше не говори так, -- оборвал Космач. -- Не желаю
слышать.
Вавила немного помолчала, зашептала тихо:
-- Пресвятая Богородица, прости и помилуй. Не ведаю, что творю, да ведь
муж сей от вериг избавил...
Космачу показалось, она заснула с этими словами, пеки опустила,
пальчики на щеке ослабли, и дыхание стало ровным.
-- Человек от тебя пришел, -- вдруг внятно и трезво проговорила. -- На
преподобного Савву...
-- Какой человек?.. Кто?
-- Назвался, а не ведомо, кто... От тебя, сказал...
-- Я никого не посылал! Слышишь?.. Я никого не посылал!
-- Да ведь пришел... Должно, худой человек. А я обрадовалась и к тебе
побежала...
Несколько минут он стоял у кровати молча, руку ее спрятал под одеяло,
жгут волос высвободил, потом взял за мизинец (говорят, так можно со спящими
беседовать), спросил несколько раз, что за человек пришел и где он, но
Вавила не отозвалась, лишь пальчик свой отняла,
Он снова взял, теперь всю руку, спросил:
-- Пойдешь за меня?
Веки у Вавилы дрогнули -- услышала, но глаз не открыла и ответила
совсем невпопад:
-- Мы его в сруб спустили... Обрадовалась и побежала.
Столь неожиданное сообщение боярышни не особенно-то встревожило
Космача. Сразу же подумал о бывшей своей ассистентке Наталье Сергеевне,
которая теперь заведовала кафедрой в университете: она послала человека в
Полурады! Больше никто бы не решился таким образом проникнуть в потаенный
скит, где сама бывала, тем более никто бы не посмел воспользоваться его
именем. Скорее всего, за неимением специалистов на кафедре, способных
работать со старообрядцами, нашла подходящего человека, какого-нибудь
профессионального артиста (слух был, строила такие планы), и заслала будто
бы от Космача. И, видно, не удался эксперимент, не ко двору пришелся чужак,
коль Вавила здесь...
Космач поставил розы обратно в лейку с водой, пристроил ее в изголовье
Вавилы на стул, чтоб запах чувствовала, и вышел из горницы. На глаза попал
свиток, последнее послание сонорецких старцев, которое искал несколько лет,
и потому где-то в глубине сознания поблескивал маячок любопытства, однако и
распечатывать не стал, унес и спрятал в тайник. Потом побродил немного по
узкой кухне, чаю хотел попить, отвлечься, но от смешанных, распирающих
чувств захотелось чего-нибудь крепкого. Накинув полушубок, двинул на улицу,
в метель.
Единственную улицу в Холомницах забило вровень с заборами, сунулся было
вброд, но вернулся, нацепил лыжи. У Почтарей уже горел свет не только в
избе, а и во дворе, значит, скотину обряжали. Старики эти жили в Холомницах
особняком, сами никуда из хаты не вылазили и к себе не принимали, если
только придет кто за молоком или горилкой, да и то за ворота вынесут. Все
дачники считали их немного чокнутыми, а из-за нелюдимости подозревали, что
связаны они с колдовством и нечистой силой. Особенно бабку Агриппину
Давыдовну, которая, говорили, в лесу шалила: появится как черт из пня,
напугает грибников или ягодников, и когда те убегут, корзины побросав,
высыплет себе дары природы и была такова. В общем, плели о них всякую
всячину. Работая в скитах, Космач и не таких чудес и россказней наслушался,
так что относился ко всему иронически, хотя по поводу необычности поведения
и психического состояния Почтарей общее мнение разделял.
Он переступил ограду и вкатился по сугробу чуть ли не в сарай.
-- Здоровеньки булы, соседи!
Агриппина Давыдовна корову доила, чуть подойник не опрокинула.
-- Мыколаич? Та шоб ты сказився! Сердце у пятках!
Дед Лука метал навоз сквозь окошко на улицу и даже не оглянулся. Его
стоическому спокойствию в любых ситуациях можно было позавидовать.
-- Прости, тетка Агриппина! А не продашь ли горилки?
-- Та на шо тебе? Ты же ж не пьешь?
-- Да вот что-то захотелось с утра пораньше!
Относительно спиртного старуха держала деда в черном теле.
Достала ключ, подала мужу.
-- Видчини ларек, принеси горилки. Да сам не смий! Усе сосчитано.
Почтарь принес бутылку самогонки, запечатанной как на заводе, но без
этикетки, от денег отказался.
-- Як ведьмак скончается, коня твоего возьму, за сином...
-- А что, ведьмак умирает?
-- Дывись, як витер дуе? Чортова душа метелится...
-- Где же этот ведьмак?
-- Да с того края хата. -- Дед махнул рукой в конец деревни -- не хотел
даже по прозвищу называть Кондрата Ивановича: они то конфликтовали по
неведомой причине, то мирились -- не разлей вода.
-- Он что, умирает?
-- Свит усю ночь горит. Пишов побачить -- лежит як мертвец...
Космач не дослушал и от Почтарей побежал напрямую, огородами, к усадьбе
Коменданта -- кто его знает? Может, не зря вчера исповедаться приходил?..
А тот, живой и здоровый, преспокойно орудовал лопатой в своем дворе.
Хозяйство у старика было маленькое, десяток кур в подполе, стайка
ручных синиц, летающих за ним по деревне и просящих корма, да знакомый заяц,
которому позволялось обгрызать яблони. По этой причине он больше занимался
общественно-полезным трудом -- расчисткой снега, и если не буранило, то
пробивал дорожку вдоль всей деревни, до столба с фонарем и избы Космача.
Смотреть на бесполезный труд старика было больно, разрытую траншею тут
же забивало снегом.
-- Почтарь сказал, ты лежишь, как мертвец! -- засмеялся Космач.
-- Все, я лавочку эту прикрою! -- сердито крикнул старик, а сам
обрадовался. -- Вчера яду какого-то продал, гад! Я с горя целый губастый
стакан осадил, и правда, чуть не умер. Всю ночь полоскало, хорошо, организм
крепкий, тренированный.
На самом деле самогонка была наверняка хорошей, за все время не было ни
одной рекламации, просто Комендант всегда болел с похмелья...
-- Пойдем-ка выпьем за праздник. Бросай лопату.
-- А что вы пьем-то?
-- Горилки!
-- У Почтаря брал?
-- Где же еще?
Комендант хотел было отказаться наотрез и уж лопату вонзил в снег,
однако в последний миг заколебался.
-- Ну, он тебе какой-нибудь заразы не продаст, -- сдержанно рассудил.
-- Ему конь нужен, сено возить... А что за праздник?
-- Вчера было Восьмое марта!
-- Да-а... Великий праздник. Вот ты историк, должен знать, что
произошло в этот день.
-- Ладно, Кондрат Иванович, пошли в избу, там разберемся.
Комендант обрадовался Космачу, его приход, да еще с утра пораньше с
бутылкой горилки, означал, что обиды больше нет. И выпить ему хотелось,
однако просто так, без прелюдии и значительности, для него было несолидно, и
он продолжал экзаменовать с наводящими вопросами.
-- Ну так во имя чего революционерка Клара Цеткин провозгласила восьмое
марта женским праздником?
-- Если не хочешь со мной выпить, я уйду, -- попугал Космач.
-- С тобой хочу. Но мы должны знать, чьи праздники отмечаем... Так
вспомнил, что произошло в этот день?
-- Не вспомнил. Давай стаканы!
-- Это праздник женской подлости и коварства. В этот день Юдифь
отрубила голову Олоферну.
-- Что за привычка у тебя? Возьмет и все испортит!
-- Это должен знать каждый!
В доме у него была идеальная чистота и порядок -- все, что осталось от
его немецкой натуры, -- так что пришлось скинуть валенки и надеть старенькие
калоши. Старик выставил на стол тарелки с огурцами и помидорами, блюдце с
сыром и рюмки, после чего набил яиц на сковородку.
-- Женщина к тебе пришла -- вот это праздник! -- забалагурил, разливая
первач. -- Потому ты и прибежал, счастливый! А то придумал -- Восьмое
марта... Она что, спит?
-- Спит.
-- Значит, притомилась... Как зовут-то?
-- Зовут Вавила Иринеевна, -- сдержанно проговорил Космач. -- Думаю,
фамилию знать не обязательно.
Это имя было у нее для всех, кроме собственной семьи, родных и
некоторых близких единоверцев. Существовало еще одно, первое, с которым она
принимала крещение и держала почти что в тайне, -- Елена Дмитриевна,
поскольку ее отец тоже имел два имени, а еще и прозвище -- Скула.
У старообрядцев из толка странников имена для общего пользования были
такие, что без привычки язык сломаешь, и чем хлеще называли новорожденных,
тем считалось достойней.
-- Мудрено зовут... Слушай, Николаич! Ты же молодой, а женщины ездят
редко. На моей памяти вторая за шесть лет, верно?
-- Да нет, первая...
-- Как же! Первая!.. А помнишь, приезжала из университета? Погоди,
сейчас вспомню, как звали...
-- Так это же с работы!
-- Ну да! А чего же она не уехала, ночевать осталась? -- Он выпил и
подмигнул. -- Эта, Вавила Иринеевна, опять из университета или невеста? Если
думаешь, я для доноса спрашиваю, не говори.
-- Хоть как не скажу. Суеверный стал, -- усмехнулся в бороду Космач. --
Спугнуть боюсь.
-- Правильно, дело такое... Откуда будет?
Все это напоминало допрос, но скрывать от него что-либо сейчас не имело
смысла: если он уже в течение шести лет отслеживал всех гостей с Соляной
Тропы, знал тайники в доме и ничего особенного не произошло, то, пожалуй, и
в самом деле прикрывал его от всех любопытных.
-- Помнишь, рассказывал, как в экспедиции ходил, к старообрядцам?
Комендант обладал хорошим воображением и профессиональной памятью, все
понимал с полуслова, головой покачал.
-- Замечательная история... Так она из лесу пришла?
У Космача после рюмки на голодный желудок зашумело в голове.
-- Из Красноярского края. Пересекла поперек всю Западную Сибирь, на
лыжах, в одиночку и без всякого обеспечения. Примерно по шестидесятой
параллели, за двадцать девять дней две с половиной тысячи километров.
-- Такого не может быть, -- решительно заявил Комендант. -- Это что
получается, больше восьмидесяти в сутки? Да с такой скоростью самый крутой
спецназ не бегает.
-- А странники бегают. Некоторые в два раза больше.
Похмелившийся Комендант тоже разогрелся, убрал маломерные рюмки и
достал два граненых стакана, налил до краев.
-- Легкая на ногу, ничего не скажешь. А песен, случайно, не поет?
-- Не слышал.
-- Должно быть, много молится, если из кержаков?
-- Тоже вроде не замечал. Так, перекрестится, пошепчет...
-- Это еще ничего... Ладно, поздравим ее с переходом! В книгу рекордов
Гиннесса можно заносить.
Комендант выцедил горилку до дна, закусил моченым помидором.
-- Не все так просто будет, Юрий Николаевич. Не сейчас, в последствии
развития отношений.
-- Да и сейчас есть кое-какие проблемы, -- признался Космач. -- Может,
придется с ней в скит пойти.
-- Вот этого не советую! Ни при каких обстоятельствах!
-- Нет, мы пока еще не решили. Проснется -- поговорим.
-- Не оттягивай, надо решать! Послушай старого опытного человека. --
Кондрат Иванович уже входил в возвышенное состояние. -- Был один памятный
случай. Шестьдесят шестой год, маленький островок Талант в Карибском море,
всего в трех милях от Кубы. Архипелаг Хардинес-де-ла-Рейна, прошу не путать
с островом Мари-Галант в архипелаге Малых Антильских. Да... Там находился
строго засекреченный объект... Представляешь, буйная растительность,
влажный, тенистый тропический лес. А местные жители -- испаноговорящие
изрядно одичавшие метисы, совершенно мирные и покладистые рыбаки. Галантные
люди!.. Выходить в море было нельзя, кругом стояли американские катера,
минные заграждения, и несчастные островитяне питались водорослями и
моллюсками. Передо мной была задача вписаться в их среду и выявить
сигнальщиков. Предатели завелись, американским кораблям семафорили обо всех
передвижениях береговой охраны. А я в молодости был чернявый да еще загорел,
и меня скоро стали принимать за своего. Я построил хижину под пальмами и
поселился в тридцати ярдах от моря. После каждого отлива на берег приходила
девушка галантка, я ее Любой звал. Собирала водоросли и складывала их в
сумку от противогаза. И пела при этом! Все время слышал ее голос сквозь
прибой...
Комендант неожиданно склонил голову, молча налил себе полстакана
самогонки и попробовал запеть на испанском, но лишь сдавленно засипел,
махнул рукой и выпил.
-- Голос был удивительный. -- Утер кулаком слезы. -- А сама так
прекрасна!.. Маленькая, миниатюрная, но тело в совершенных пропорциях. Взял
бы на руки и не спустил больше на землю... И, прошу заметить, носила только
набедренную повязку -- одежды у талантов давно не было, да она там и не
нужна... Никогда больше не встречал такой красоты! Я ждал сначала прилива,
потом отлива, считал минуты, когда она придет, и лишь наблюдал за ней,
иногда с небольшого расстояния.. И так страдал! Но даже не мог подойти к ней
и заговорить, инструкции были очень строгие. Она тоже меня видела, я не
прятался... И вот однажды сама прибежала ко мне взволнованная и сказала, что
движется тайфун, мне надо спасаться, иначе я погибну в своей хижине. Никаких
предупреждений о тайфуне не поступало, и я сначала не поверил, но таланты,
эти дети природы, чувствовали приближение разрушительной стихии, как
звери... В общем, мы побежали в глубь острова и спрятались в небольшом
гроте. Бурю пересидели прижавшись друг к другу, и когда утихло, нам не
захотелось выходить...
-- Счастливый ты человек, Кондрат Иванович, -- грустно позавидовал
Космач, воспользовавшись паузой. -- Такая содержательная жизнь... Только про
это вроде бы сериал показывали? Испанский?
-- Ты что, какой сериал? Это все из личной жизни прапорщика Гора!
-- Тогда да, приключения у тебя, как у Робинзона.
-- Ну уж на хрен такие приключения! -- неожиданно зло отозвался
Комендант и допил остаток из горлышка. -- Нет бы подождать, присмотреться, а
я на следующий день побежал и доложил по команде, мол, так и так -- строго у
нас было. Начальство вдруг признает мою адаптацию к среде успешной и дает
добро. Я на крыльях! Новую хижину вместе построили, до прилива по джунглям
червей всяких, улиток собираем да едим -- она поет, после отлива водоросли,
потом всю ночь у нас любовь с ней -- она все поет. На сезон дождей пещеру
оборудовали и перебрались туда -- красота! Месяц все это гуано едим, я песни
слушаю, второй едим -- слушаю. Когда один был, снабжали и консервами, и
хлебом, и фруктами. Кофе по утрам пил! Тут же ничего не дают по соображениям
конспирации. Сразу подозрение, откуда взял?.. Но главное не это, конечно. С
ней ведь не о чем говорить! У меня к тому времени десятилетка была за
плечами и два года специальной подготовки. Она же, кроме еды и любви, ничего
больше не знает и знать не хочет.. На пятый месяц наконец-то к словам ее
песен прислушался -- поет про червяков, про водоросли, ну и про это самое,
конечно, открытым текстом! Мой любимый, овладей мной, и у нас родится
красивенький сыночек, а я ему соберу самых вкусных червячков... В общем, как
у чукчей... А в семейной жизни, Юрий Николаевич, важен душевный разговор.
Общение!.. Ты не обижайся, но о чем ты, кандидат наук, станешь разговаривать
со своей девушкой из красноярских джунглей?
-- Да мы бы нашли о чем. -- Сморенный теплом и самогоном Космач
чувствовал благодушие.
-- Месяца на три нашли бы, а потом взвоешь. Это я как мужик мужику
говорю. Тебе нужна жена с образованием и соответствующим развитием. Знаю,
скажешь, принцип сообщающихся сосудов? Ничего подобного! Темнота и дикость
-- вещи заразительные и имеют высокий энергетический потенциал. Не заметишь,
как у самого начнется деградация. Через полгода жизни с красавицей Любой я
стал замечать, что водоросли не такие уж и гадкие и петь хочется о том, что
вижу.
-- Может, это и неплохо, Кондрат Иванович?
-- Неплохо? -- возмутился тот.
-- Мы ведь к тому и пришли: живем, как на острове, разве что червей не
едим. Ты же мог уехать в цивилизованную Германию? Мог. А уехал в дикие
Холомницы.
-- Ты теперь знаешь, почему я уехал. -- Комендант несколько сбавил
напор. -- Да и не про меня речь. Ты молодой, сорока нет, в девках засиделся
Промахнешься в первый раз, во второй жениться будет поздновато. Послушай
меня, присмотрись! Может, она проникла к тебе в крепость, чтоб головенку
смахнуть, как Юдифь Олоферну?
-- Лет десять присматриваюсь, хватит.
-- Та, что первая приезжала, -- вот тебе пара была. Мы с ней на
скамеечке посидели вечером, поговорили... Как звали ее? Наталья Сергеевна?.
Вот с кем можно в хижину, на берег Карибского моря. Умная женщина, развитая.
-- Слишком умная! -- усмехнулся Космач. -- Вот с такой-то как раз и
пропадешь. Что на острове, что в скиту.
-- Да что ты понимаешь? -- обиделся Комендант. -- Ну, женись на своей
необразованной кержачке. А я посмотрю, как ты через полгода взвоешь.
-- Моя кержачка сдала за десятилетку и владеет четырьмя языками. Это не
считая русского и английского. Правда, английский она наверняка забыла.
Кондрат Иванович изумился, вытянул губы трубочкой. Он считал себя чуть
ли не полиглотом, хотя Космач слышал лишь песни на испанском, некое
бормотанье на немецком и то по пьяному делу. Больше он пел на русском "Куба,
любовь моя...".
-- Ну и какие, например?
-- Древнегреческий, арабский, арамейский. Ну и древнерусский.
Комендант и глазом не моргнул, разве что чуть подзатянул паузу.
-- Сбегай к Почтарю и принеси еще один флакон. Я бы сам, но он опять
отравы даст... А я тебе другую историю расскажу!
-- Не могу! -- Космач встал. -- Конь не поен, вода не ношена, печь не
топлена и боярышня почивать изволит после дальней дорожки. А ну как
проснется, а меня нет?
Комендант лишь вздохнул тяжело.
-- Скоро тебя водорослями накормили. Эвон как запел...
Если ссылка не рабочая, напишите нам. Мы постараемся сразу обновить. |
| |
| |
Малыш
Малыш
|
Число: Понедельник, 21-Апреля-2008, 13:51:52 | Ответ # 7
|
|
Живу тут
VIP
Сообщений: 7724
Репутация: 11
Замечания: 0%
Страна: Германия
Город: Я тут живу "У Марины"
Я Offline
С нами: 03-Июля-2007
|
2. Мастер Академик начал умирать в ночь с пятницы на субботу, как и положено
много пожившему на свете и благопристойному человеку, в собственной постели,
в стенах просторного, заставленного книгами кабинета, но в присутствии одной
лишь сиделки, стареющей, сутулой секретарши. Она дежурила бессменно вот уже
двое суток, как только случился очередной микроинсульт и
восьмидесятивосьмилетний старец впал в состояние между жизнью и смертью,
лежал в полубессознательном состоянии, не отвечал на вопросы, однако изредка
будто просыпался и просил сделать у кол.
Лидия Игнатьевна за все это время глаз не сомкнула, встречала и
провожала врачей, устраивавших консилиумы прямо возле умирающего, людей,
узнавших о критическом состоянии академика, надоедливых, беспардонных
журналистов, и от всего этого сильно притомилась, задремав в кресле у
кровати, но ни на мгновение не выпустив дряблой старческой ладони.
Известный на весь мир ученый и на смертном одре оставался таким же, как
в жизни, -- непроницаемое бледное лицо, бесстрастные и чуть оловянные от
внутренней сосредоточенности глаза, неспешные и ничего не выражающие
движения, тем более никак не изменился скрипучий, однотонный голос. Эта его
закрытость была тоже знаменита, особенно после того как он получил
Нобелевскую премию и данное журналистами прозвище Мастер -- эдакий намек на
масонство. Как только пресса ни пыталась снять с него маску, возбудить и
даже вывести из себя, чтоб заглянуть внутрь, -- лауреат оставался стоически
спокойным и почти бесчувственным. Однако пробывшая рядом с академиком,
пожалуй, лет сорок Лидия Игнатьевна настолько изучила образ жизни и нрав
Мастера, что определяла его состояние по неуловимым для чужого глаза
деталям: как он держит карандаш, носит шляпу, какого оттенка тяжелые,
мясистые мочки ушей, даже -- какой ветер исходит, когда он движется по
коридору или приемной.
Сейчас сквозь дрему она ощутила легкий толчок, после чего показалось:
начала холодеть рука академика.
Он был в сознании, но на сей раз не попросил укола.
-- Да, -- проскрипел. -- Леденеют конечности... Мне зябко...
-- Доктор! -- Она бросилась в смежную комнату, где на диванчике спал
дежуривший врач.
-- Не нужно доктора, -- невозмутимо прервал академик. -- Не тревожьте,
пусть отдыхает. Мне холодно, остывают ноги...
-- Я укрою! -- Лидия Игнатьевна схватила старый клетчатый плед, но тут
же осела: академик пошевелил умирающими пальцами, что означало
неудовольствие.
-- Нет, это первые признаки... Где люди?
-- Я сообщила всем, кого вы указали в списке.
-- Что же... Позовите... Хотел бы видеть профессора Желтякова в первую
очередь. Из Петербурга.
-- Его нет... Никто еще не прибыл. Но в передней ждут представитель
президента, два журналиста с ОРТ...
-- И это все?..
-- Нет, еще господин Палеологов, наша аспирантка Лена и врач...
-- Почему они не приехали? Вы передали мою волю?..
-- Да, я все исполнила, но прошло мало времени, и никто не успел
приехать.
Она не могла сказать, что извещенные два дня назад и собравшиеся в доме
близкие люди просто устали ждать, когда наступит час прощания, последних
наказов или, хотя бы, когда Мастер придет в себя, и под разными предлогами
покинули квартиру умирающего. Тем более -- наступала ночь. Никто из них не
надеялся, что он еще встанет, и потому была общая просьба звонить в любое
время дня и ночи, если произойдут какие-то изменения в любую сторону.
-- Сейчас же всех еще раз обзвоню! -- Лидия Игнатьевна хорошо понимала
близких в окружении академика и постаралась их защитить. -- Они в пути и
приедут!
-- Что говорят врачи? -- бесстрастно спросил Мастер и снова пошевелил
пальцами. -- Скоро?..
-- Последний консилиум состоялся в шесть часов вечера. Кризис миновал!
Дело пойдет на поправку...
-- У меня стынут руки. А они говорят -- миновал. -- Он перевел взгляд
на список в руках у сиделки. -- Ждут. Все ждут... Кто это составлял?
-- По моей просьбе госпожа Наскокина, депутат Государственной Думы.
-- Да... Прошу вас, не звоните этой барышне и не впускайте, если
приедет сама.
-- Она так хотела что-то сказать вам...
-- Я при жизни от нее устал.
-- Хорошо.
-- Почему здесь нет Желтякова? Вы звонили ему? Он приехал из
Петербурга?
-- Его никто не знает. -- Лидия Игнатьевна растерялась. -- Я тоже
никогда не видела профессора в лицо... Возможно, приехал. Несколько часов
назад заходил какой-то человек... Узнал, что вы без сознания, ушел и не
представился. Позвоню еще раз в Петербург!
-- Сделайте милость, и немедленно, -- виолончелью пропел голос Мастера,
что означало нетерпение. -- И спросите, где он остановится в Москве. Найдите
его!.. Не могу умереть, пока не увижу...
Он прикрыл глаза, будто снова впал в забытье, а взволнованная и
раздосадованная сиделка тем временем торопливо набирала междугородний номер.
И не успела -- академик поднял пергаментные веки.
-- Идите в другую комнату. А ко мне пригласите представителя
президента.
Не прошло и минуты, как на пороге очутился лысоватый краснолицый
человек в сером костюме с повадками старого слуги при высокородном
господине, что выдавало в нем бывшего партийного функционера.
-- Президент выражает глубокое сопереживание и надежду на ваше
выздоровление. -- Он с порога начал выдавать заготовленную речь. -- И
продолжает настаивать на помещение вас в "кремлевку", к лучшим врачам...
-- Оставьте, -- оборвал его академик и указал слабым пальцем на стул у
своих ног. -- Старость не лечится, он это знает. Когда-то и я должен
умереть...
Представитель послушно сел, однако, настропаленный референтами, не мог
оборваться на полуслове и не высказать всех обязательных предложений. И,
одновременно смущенный, возможно, от радости, что довелось лицезреть
Мастера, заговорил обрывками фраз, должно быть, путая теперь две
заготовленные речи -- у постели больного и над гробом:
-- Вся мыслящая Россия осознает... Гордость за то, что мы были
современниками великого ученого... Вы интеллигент номер один... Президент
намерен лично посетить вас, как только вернется из зарубежной поездки... Вас
по праву называют совестью нации...
Несмотря на слабость, академик чувствовал ясность собственной мысли и
потому особенно сильно слышал фальшь и неискренность этого человека, но дело
было вовсе не в том: что еще должен говорить присланный президентом
чиновник? Холод действительно прилипал к подошвам, словно Мастера поставили
босым на каменный пол, была опасность, что осталось совсем немного времени,
и терять его попусту не хотелось.
-- Я умираю, -- напомнил он. -- И прошу выслушать...
Наконец-то представитель заткнулся, чуть подвинул стул вперед и,
склонив лысую голову, замер, как микрофон.
-- Передайте господину президенту... Дословно...
-- Да, я слушаю. Слушаю!
-- Не следует останавливаться на достигнутом. Победа не так близка, как
ему кажется, видимы лишь ее некоторые знаки. Материал имеет достаточный
запас прочности... Возможен качественный переход. Перекристаллизация
твердого тела, чего допустить невозможно. Только законы... физики и
тотальный контроль над процессами... Вы все запомнили?
-- Могу повторить!
-- Не мне -- ему повторите: законы и контроль.
-- Я не совсем понял... Что это значит?
-- Вам и не нужно понимать. Все, больше не задерживаю...
Опытный партийный функционер хорошо осознавал свое положение, больше
ничего не уточнял, не вдавался в подробности и не просил разъяснений, но не
ожидал столь короткого и скорого наказа.
-- Выздоравливайте. -- Неловко замялся. -- Мы все надеемся... ждем...
До свидания!
В последний миг решился -- прикоснулся горячей рукой к ледяной грозди
пальцев. И это было неприятно Мастеру: окружающий мир отдалялся вместе с
уходящим теплом тела...
Лидия Игнатьевна ждала конца встречи за дверью.
-- Я разыскала профессора Желтякова! -- заговорила шепотом, поправляя
потревоженную гостем руку академика. -- Он уже в Москве и остановился в
гостинице "Космос". Через сорок минут будет здесь.
-- Это поздно, -- не выражая чувств, проговорил умирающий. -- Уходят
силы... И начинаются головные боли.
-- Позвольте доктору сделать укол. Прошу вас!
-- Нет... Наркотики подавляют волю и разум. Хочу умереть в сознании. --
Академик потянулся к виску, но не донес руки. -- И не могу, пока не увижу
профессора... Да, сделайте милость, положите к ногам грелку...
Сиделка метнулась за дверь и через минуту принесла электрический сапог,
бережно натянула его на желтые ноги и включила в розетку.
-- Сорок минут жизни... -- скрипуче и сквозь зубы произнес Мастер. --
Возможно, они станут самыми важными... И трудными.
-- Закройте глаза и постарайтесь уснуть, -- посоветовала Лидия
Игнатьевна. -- Это вам поможет, и быстрее пройдет время.
-- Уснуть? -- Его длинное лицо еще чуть вытянулось -- кажется,
негодовал. -- Проспать последние минуты жизни?. А может, и умереть во сне?
Нет, слишком великая роскошь... закончить одну-единственную жизнь.. Желтяков
заставляет меня жить... И страдать.
-- В передней находятся тележурналисты, -- мягко напомнила сиделка,
чтобы отвлечь его от самого себя: академик любил встречаться с прессой, хотя
в последнее время редко появлялся на экранах. -- Ждут с утра... Уделите им
несколько минут.
-- Какое бездушие. -- Он зашевелил кистями рук, будто хотел сжать
кулаки. -- Какая мерзость... Чему я учил? Неужели они хотят взять интервью у
умирающего человека?
-- Не простого человека. Вы -- эпоха...
-- Помолчите, Лидия Игнатьевна. Я учил красоте, эстетике... С такой
скоростью деградации... Они станут делать репортажи из секционного зала
анатомки... Не впускайте. Не давайте снимать меня мертвого. Хотя бы пока я в
своем доме...
-- Простите, -- повинилась она. -- Не позволю... Но мне нужно обзвонить
всех, по списку... Не хочу оставлять вас одного.
-- Хорошо, кто еще в приемной? -- Его руки медленно успокоились.
-- Господин Палеологов и аспирантка, дежурит у дверей...
-- Кто это -- Палеологов? Странная фамилия... Не знаю такого
господина...
-- Он сказал, вы знакомы. -- Лидия Игнатьевна торопливо полистала
записную книжку. -- Но я тоже никогда не видела его у вас... Да, вот...
Предводитель стольного дворянского собрания.
-- Предводитель? Дворянского?.. -- Уголки синюшных губ академика слегка
оттянулись книзу -- должно быть, улыбнулся. -- Какое недоразумение...
-- Еще он возглавляет исследовательскую группу при правительстве
Москвы, -- уточнила сиделка, разбираясь в своих записях. -- Личный патронаж
мэра...
-- Что же исследуют?..
-- Ведут розыск библиотеки Ивана Грозного... Весьма настойчивый молодой
человек.
-- И что же он хочет?.. -- Академик наконец-то дотянулся до виска, но
лучше от этого не стало. -- Библиотека... Грозного... Какая несусветная
глупость... Почему мэр никогда не говорил, что ищет либерею? Нет, скорее
всего, он не тот человек, за которого себя выдает... Не впускайте, прошу
вас...
Если ссылка не рабочая, напишите нам. Мы постараемся сразу обновить. |
| |
| |
Малыш
Малыш
|
Число: Понедельник, 21-Апреля-2008, 13:52:24 | Ответ # 8
|
|
Живу тут
VIP
Сообщений: 7724
Репутация: 11
Замечания: 0%
Страна: Германия
Город: Я тут живу "У Марины"
Я Offline
С нами: 03-Июля-2007
|
-- Хорошо, хорошо...
-- Пригласите аспирантку... Как ее зовут? Лена?
Молодая женщина в строгом темном платье переступила порог и на миг
замерла, не зная, что делать дальше. На бледном личике оставались живыми
лишь большие влажные глаза, и причиной ее смущения и испуга было то, что она
видела перед собой не известного на весь мир академика и нобелевского
лауреата, допуск к которому даже в самые лучшие времена был строго
ограничен, а просто умирающего человека.
-- Не бойтесь, -- подбодрил он. -- Подойдите ближе... сядьте вот сюда,
в кресло... И дайте руку.
Противясь своим чувствам, она механически выполнила просьбу -- узкая,
белая ее ручка оказалась холоднее, чем у остывающего академика.
-- Какие глубокие и голубые глаза, -- проскрипел он. -- И ледяная
рука... Вам не приходилось быть у смертного одра... Это не страшно...
Смерть, как и рождение...
-- Я не боюсь, -- вымолвила она. -- Волнуюсь... А руки... всегда
холодные.
-- Это хорошо... Кто ваш руководитель?
-- Владимир Львович... Страхан.
-- Вам повезло... А тема диссертации?
-- Если коротко... Понятия судьбы, рока в древнерусских литературных
произведениях, народном эпосе, фольклоре.. -- Она чуть расслабила руку в
вялой руке академика.
-- Да... Непростая тема... И что, существовали такие понятия?
-- В дохристианской Руси... Основа психологии поведения... И после...
-- А как же Фадлан?.. Он утверждал... в Руси не ведают рока?
-- Он путешествовал... -- Рука аспирантки крепчала, однако теплее не
становилась. -- Не мог вникнуть глубоко... Не понимал сути, комплекс
туриста, видеть все и ничего... А все кругом было насыщено волей судьбы...
Ни соколу, ни кречету, ни птице гораздой рока не миновати... Налево пойдешь,
направо пойдешь... Царевна-лягушка... Чему быть, того не миновать...
-- Хорошо... Чему быть, того не миновать... Взять Фадлана под
микитки... А вы сами верите в судьбу?
-- Верю... Я к вам пробивалась много раз... И вот как свела...
-- Нет-нет. -- Академик будто согревался и слегка оживал -- головой
пошевелил, стараясь лечь повыше. -- Я хотел спросить вас... Знаете ли вы
свою...
-- Знаю...
-- Так самоуверенно?..
-- Судьба ученого-гуманитария известна в наше время...
-- Ничего вы не знаете, сударыня. -- Мастер вдруг указал на стол. --
Прошу вас, подайте мне вон ту подставку... Бумагу и карандаш... Нет, черную
авторучку, с чернилами.
Аспирантка пошла к столу, и в это время дверь тихо и коротко
распахнулась, впустив незнакомого молодого человека в сером костюме и
жизнерадостным, комсомольским взором -- эдакий пламенный вожак молодежи.
-- Простите великодушно. -- Он приблизился к постели. -- Вы должны меня
помнить, был у вас на приеме в прошлом году. Моя фамилия -- Палеологов,
Генрих Сергеевич...
-- Нет, не помню, -- с уверенностью проговорил академик, неожиданно для
себя любуясь его открытым, вдохновляющим лицом. -- Говорите... Говорите, что
вам нужно?
-- Я от московского правительства. Мы занимаемся поиском феномена...
известного как библиотека Ивана Грозного.
-- Да, что-то слышал...
-- Скажите, уважаемый академик... Вы как величайший специалист в
области древнерусской истории и культуры можете подтвердить ее
существование?
-- Это весьма интересный... и более того, спорный вопрос, молодой
человек...
-- Библиотека была привезена в Россию.
-- Некоторые свидетельства имеются...
-- Это мне известно, -- заспешил Палеологов. -- Меня интересует... Вы
сами видели рукописи, книги, принадлежащие к этой библиотеке?
Его напор и дилетантская конкретность вдруг стали неприятными.
-- Вам что угодно?..
-- Я хочу услышать внятный и исчерпывающий ответ!
-- Не понимаю, о чем он говорит, -- пожаловался аспирантке Мастер. --
Зачем он пришел?
-- Вам лучше выйти, -- обрела голос Лена. -- Или я позову Лидию
Игнатьевну.
-- Не с вами разговариваю, -- отрезал молодой человек. -- Не мешайте...
Секретарша была легка на помине, стремительно вошла в кабинет и
мгновенно оценила обстановку.
-- Как вы посмели? -- Взяла за рукав Палеологова. -- Немедленно
выйдите!
-- Очень жаль, -- ведомый к двери Лидией Игнатьевной, проговорил тот.
-- Я еще приду. Дождусь очереди и приду. Вы не умрете, пока не скажете.
Аспирантка принесла то, что требовал академик, и в нерешительности
стала возле постели.
-- Странный молодой человек. -- Умирающий попросил надеть на него очки
и потом заставил держать над ним подставку с бумагой, но ручку взял сам и
дотянулся золотым пером до листа.
-- По-моему, этот человек... Хам и наглец, -- сказала Лена. -- Сначала
уговаривал меня пропустить, деньги предлагал...
-- Как вы думаете... У него счастливая судьба?
-- Наглость -- второе счастье...
-- И вы будете... -- Мастер поднял глаза. -- Никто не знает своей
судьбы... Напишу в ученый совет... Утвердят без защиты...
-- Наверное... это невозможно...
-- Ваша судьба -- на кончике моего пера... -- Он начал писать, но рука
была настолько неуправляема, что получались неразборчивые каракули, однако
это ничуть не смутило академика. -- Как вас... Полное имя...
-- Я не верила, чтобы вот так, вдруг, -- проговорила она отрешенно. --
И можно быть счастливой...
-- И будете... Фадлана под микитки... А я умру...
-- Не умирайте...
-- Еще напишу в Петербург, профессору Желтякову... Чтобы позаботился...
о судьбе... -- Рука Мастера не выдерживала напряжения, валилась вниз, и
ручка оставляла на бумаге черные молнии зигзагов. -- Впрочем... скажу ему
сам, без письма... Эпистолярный жанр дается трудно...
Он передохнул, подняв на аспирантку выцветшие, почти неживые да еще
увеличенные стеклами очков глаза, и она не выдержала, отвела взгляд.
-- Понимаю, сударыня... Смотреть на умирающего... Но вы прорывались.
Судьба, в которую вы верите...
-- Неужели... это возможно?..
-- Я написал... в ученый совет, -- сообщил ей Мастер и, выронив ручку,
запачкал постель. -- Ах, какая досада... Прошу вас, Елена, возьмите в
руки... свою судьбу.
Она сняла лист с подставки, растерянно взглянула на письмо.
-- Благодарю вас... Но тут...
Академик внезапно захрипел, стал вытягиваться и выгибаться. Зрачки
исчезли, белые, страшные бельма выкатились из глазниц, и аспирантка в ужасе
закричала. Сначала в кабинет влетел дежурный врач, кинулся к академику со
шприцем, но отступил.
-- Агония...
Лидия Игнатьевна вошла через несколько секунд, взглянула на умирающего
и прошипела аспирантке:
-- Убирайтесь отсюда! Быстро!
А та, перепуганная насмерть и до крайности возбужденная, обезумела,
протягивала листок с иероглифами и шептала:
-- Он написал!.. Судьба!.. По собственной воле!..
Тем временем академик расслабился, затих, и наступила звенящая пауза.
Даже врач замер и подогнул колени. Потом Лидия Игнатьевна спохватилась,
вывела аспирантку из кабинета и, приблизившись к покойному, всмотрелась в
его лицо.
Врач тоже опомнился, пощупал пульс, приставил фонендоскоп к сердцу и
долго выслушивал.
-- Ничего не понимаю... Кажется, он жив.
-- Укол! -- скомандовала Лидия Игнатьевна.
-- Не приказывайте тут! -- внезапно рассердился доктор. -- Я доктор
медицинских наук и знаю, что нужно делать!
-- Я не приказываю, -- сразу же сдалась секретарша. -- Просто приехал
профессор Желтяков, которого он так ждал... И не дождался.
-- Простите, -- так же внезапно повинился врач. -- Нервы... Наблюдаю
два удара в минуту. Ни жив, ни мертв...
-- Может, все-таки инъекцию?..
-- Да, пожалуй... Хотя мы лишь увеличиваем муки. После укола тело
академика дрогнуло, появилось дыхание.
-- Вы что, медик? -- спросил доктор, сворачивая свою сумку.
-- Нет, я просто очень хорошо знаю его.
Через двадцать минут академик открыл глаза и вяло огляделся.
-- Опять здесь... Я запретил ставить стимуляторы.
-- Но профессор Желтяков приехал, -- мягко проговорила Лидия
Игнатьевна. -- Ждет на черной лестнице.
Он заметил пятно на простыне, оставленное выпавшей ручкой, попытался
затереть чернила, но только размазал и испачкал руку.
-- Оставьте, заменим! -- поспешила секретарша.
-- Я бы хотел... Эта барышня... аспирантка Елена... Представляете,
фаталистка. Самого Фадлана... Пригласите ее ко мне.
-- Но на черной лестнице стоит профессор, которого вы так ждали, --
напомнила Лидия Игнатьевна. -- И подъезжают остальные, кто был вызван...
-- Да-да-да... -- опомнился Мастер. -- Разумеется... Откройте ему и
впустите. Вот ключ... И все равно, прошу вар, позаботьтесь о ее судьбе...
Прежде чем наградить академика прозвищем, журналистам основательно
пришлось покопаться в архивах, и по отрывочным, косвенным свидетельствам
удалось лишь приоткрыть завесу таинственного прошлого. Далекого прошлого --
настоящее так и оставалось непроницаемым, непрозрачным, как модно сейчас
говорить. Всем было известно, что он мученик сталинских концлагерей,
претерпел все вплоть до расстрела, но мало кто знал, за что его приговорили
к пяти годам, да еще в пору, когда не было тотальных репрессий, -- в конце
двадцатых. А статья была известная, знаменитая -- 58-5, под которой шли
враги народа самого разного пошиба -- от мужика, рассказавшего анекдот про
Сталина, до членов контрреволюционных заговоров.
Статья эта все и покрыла...
Но как бы ни работала специальная масонская цензура и само время,
вытравливая из письменных источников и памяти современников всяческую
информацию о связи будущего нобелевского лауреата с вольными каменщиками,
свидетельства его принадлежности сначала к Ордену рыцарей Святого Грааля,
потом к Новым Розенкрейцерам и, наконец, к Мальтийскому ордену, как
космическая пыль, проникали сквозь самые плотные слои атмосферы,
накапливались до такой степени, что становились видимыми. В основном
пробалтывались бывшие члены лож, низкой степени посвящения, когда-то
избежавшие наказания или давно отошедшие от тайных обществ и за давностью
лет считавшие свои юношеские устремления своеобразной игрой, пристанищем
молодого, блуждающего ума. Сейчас же, по недомыслию или старческому маразму,
они полагали, что масонство -- это что-то вроде современной демократической
партии, куда можно вступить, а потом выйти или перебежать в другую, и что
теперь никаких тайных организаций давно нет и быть не может, и потому с
радостью и даже с гордостью сообщали, что знаменитый ученый уже в то время
заметно выделялся среди братьев и имел степень Мастера, за что и угодил в
сиблаг.
Приятно было хоть так приобщиться к громкой славе академика...
А осужденный розенкрейцер еще в лагере, когда по пояс в снегу валил
краскотом сосны в два обхвата, ощутил, как пуст и бесполезен тот мир, в
котором он жил; масонство с его тайнами, клятвами, идеями переустроить мир
-- не что иное, как естественная паранойя, развивающаяся в бездеятельных
умах интеллигенции. Исправительный лагерь -- вот ложа, где под руководством
гроссмейстера-начальника одновременно тысячи посвященных совершенствуют свою
душу, ищут смысл жизни, бытия и высшую истину.
Тогда он искренне раскаялся и поклялся сам себе никогда не возвращаться
к прошлому. А оно, прошлое, и здесь, во глубине сибирских руд, напомнило о
себе, когда до конца срока оставалось меньше года. Однажды в лагерь пришел
очередной этап, и на следующий же день Мастер заметил интеллигентного
человека средних лет с черной ленточкой на шее, выбивавшейся из-под
нательной рубахи. И этот его взгляд не ускользнул от новичка: в очередной
раз, когда тот проходил мимо по темному барачному проходу между нар,
приложил руку к сердцу и сделал короткий кивок. Мастер не ответил на
братское приветствие, но не смог скрыть непроизвольного внутреннего толчка,
и этого оказалось достаточно, чтобы быть признанным за своего.
Несколько месяцев подряд вновь прибывший вольный каменщик при встречах
делал ему знаки, однако Мастер не отвечал на них, и если тот проявлял
настойчивость, пытался заговорить и даже совал в руки мешочек с колотым
сахаром, он молча уходил.
Будущий академик жил в бараке с кержаками и уголовниками, которых было
примерно поровну и которые умудрялись сосуществовать под одной крышей без
особых ссор и драк -- терпели друг друга, поскольку любая искра могла
привести к кровавому побоищу, а силы и невероятная страсть к воле были
равны.
Кержаки попадали в лагерь в основном за то, что у них когда-то
останавливались или прятались отступающие белогвардейцы. А чтоб такого
больше не повторилось, их пытались выдавить из леса, но упрямые раскольники
не хотели оставлять привычного скитнического образа жизни, выходить и жить в
селах. Тогда с каждого скита брали несколько мужчин и сажали на исправление
в лагерь. У Мастера в напарниках оказался один из них, и когда образованный.
но инфантильный и очень уж слабый очкарик выбивался из сил и обвисал на
пиле, Мартемьян Ртищев отгонял его от лучка и в одиночку укладывал огромное
дерево.
Если ссылка не рабочая, напишите нам. Мы постараемся сразу обновить. |
| |
| |
Малыш
Малыш
|
Число: Понедельник, 21-Апреля-2008, 13:52:55 | Ответ # 9
|
|
Живу тут
VIP
Сообщений: 7724
Репутация: 11
Замечания: 0%
Страна: Германия
Город: Я тут живу "У Марины"
Я Offline
С нами: 03-Июля-2007
|
-- Ты посиди, паря, мне свычней, -- говорил в заиндевевшую бороду.
Несмотря на дюжую, лошадиную силу и невероятную выносливость --
заключение, исправление трудом для них было чем-то вроде отдыха от тяжелых
крестьянских работ, -- молчаливые кержаки ни с того не с сего начинали еще
больше смирнеть, отказывались от пищи и работы и тихо умирали в штрафных
изоляторах.
-- Тоска, паря, тоска, -- объяснял Мартемьян. -- Сердце съедает...
А чаще всего в набожных, с виду робких и степенных бородачах внезапно
просыпался бунтарский дух; затосковавшие до сердечной хвори кержаки средь
бела дня били охрану на делянках и срывались в безумный побег -- с малыми, в
два -- три года, сроками. Поймать их в тайге было очень трудно, и если кого
настигали -- забивали прикладами и ногами, после чего зарывали под мох или в
снег, если зимой. Зато каждый такой побег отмечался предупредительными
расстрелами строили заключенных в одну шеренгу, выводили каждого десятого
или вовсе прямо в строю, и хорошо, если в голову или сердце, а то в живот...
Мастер досиживал последние месяцы, когда таким же образом глухой
осенней ночью расстреляли Мартемьяна Ртищева, а другого напарника не дали. И
начался ад кромешный: в одиночку и полнормы не сделать, значит, и полпайки
не получить, а это как снежный ком: меньше ешь, еще слабее на работе.
Человек переводился в разряд доходяг и сгорал в две-три недели.
Он еще держался, царапался из последних сил, но не ведал судьбы:
однажды при выводе в лесосеку к нему пристроился кержак и сообщил, что будет
ему напарником. Этого угрюмого человека с сумасшедшими черными глазами в
лагере побаивались сами кержаки, называя его почему-то заложным; его
сторонились даже уголовники, поговаривая, будто за ним числятся страшные
злодеяния на свободе, а сидит он так, для отвода глаз. Мастеру было все
равно, лишь бы не сорваться в пропасть, над которой завис. Они благополучно
и быстро спилили и раскряжевали первое дерево, а когда стали валить второе,
могучий заложный кержак внезапно схватил своего легковесного напарника и как
тряпку швырнул под комель падающей сосны.
Спасло его то, что мох на земле был короткий и мокрый; Мастер буквально
выскользнул из-под дерева, и лишь сбитой хвоей осыпало. И немедля он ринулся
в лес, где чуть не столкнулся с охранниками, закричал, мол, помогите, но его
сбили с ног, стали катать пинками по земле и забили бы, но все происходило
на болоте -- лишь втоптали в торфяную кашу и бросили. А через час вытащили,
чтобы сволочь в общую яму, но, обнаружив, что он живой, сволокли в штрафной
барак.
Здесь он понял, что это смерть. Мерзкая, глупая и обидная, потому что
до свободы рукой подать. Понял и увидел непоправимую судьбу свою и
оставшуюся жизнь, короткую и сухую, как винтовочный выстрел.
И все-таки не ведал рока: среди ночи в барак в сопровождении охранника
вошел вольный каменщик с лентой на шее.
-- Встань, брат, и иди за мной, -- сказал просто, как Христос,
собирающий учеников.
Мастер встал и пошел.
* * *
Все основные распоряжения Желтякову были сделаны давно, еще полгода
назад, когда академик отошел от третьего по счету инсульта. Его преемник все
это время руководил ложей, исполняя обязанности Генерального секретаря, и
оставалась последняя, завершающая и очень важная деталь: передача
документов, уполномочивающих определенных членов ложи на право совершать
операции со счетами в банках, а самого профессора -- на право подписи. И
еще, можно сказать, торжественное вручение ему символа братства
розенкрейцеров -- тяжелого нагрудного знака в виде золотого креста с
крупными, рдеющими красным сапфирами, обрамленного лепестками роз из рубина
и цепью из звеньев в форме пентаграмм. Эту драгоценную реликвию Мастер
получил в пятьдесят седьмом году вместе со степенью гроссмейстера из рук
своего предшественника и учителя. По легенде, передаваемой братством, она
принадлежала самому графу Сен-Жермену и была привезена лично им еще в
середине восемнадцатого века в качестве знака согласия и разрешения Великого
Востока Франции основать ложу в Петербурге. (В то время никакая
самодеятельность не допускалась.) Так или иначе, но символ розенкрейцеров
действительно представлял большую художественную и ювелирную ценность, стоил
огромных денег и, давно утратив ритуальное назначение, рассматривался
вольными каменщиками скорее не как святыня, а как золотой запас на черный
день -- вместе с другими драгоценностями и тайными счетами во внутренних и
зарубежных банках.
Владея знаком более сорока лет, Мастер никогда не надевал его, даже по
самым торжественным случаям, ибо к концу двадцатого века масонство почти
полностью освободилось от замысловатой наивной мистики и ритуальности.
Братья делали конкретное дело, ложа больше напоминала ученый совет, где
решались важные научные и геополитические проблемы, или совет директоров
некрупного, но очень действенного и мощного предприятия. Милые исторические
глупости вроде ломания над неофитом шпаг или укладывания его в гроб при
посвящении выглядели бы как театр абсурда.
Встреча ученика и учителя была деловой и короткой. Правда, бледный и
взволнованный важностью момента Желтяков потянулся было к руке Мастера, но
наткнулся на массивный сейфовый ключ. И помимо воли, зная, от чего этот
ключ, потянул его на себя, однако академик не выпустил ключа из ладони.
-- Вы заставили меня ждать...
-- Простите, брат, я заставил вас жить, -- поправил профессор. -- Почти
целый час.
-- Да-да... Вы правы, благодарю. Но я не жил, а страдал. -- Мастер
вспомнил аспирантку и выпустил ключ. -- Заприте дверь и откройте первый
сейф.
Желтякову можно было ничего не подсказывать; он давно знал, как следует
поступать в таком случае, и делал все с размеренной четкостью. Нашел защелку
и осторожно отвел в сторону дубовый книжный шкаф, укрепленный на незаметных
шарнирах, после чего отогнул край обоев на стыке и вставил ключ в скважину.
Дверь засыпного сейфа открылась с легким гулом, будто чугунное колесо
прокатилось по рельсу и стукнуло на стыке. Профессор увидел толстую
пластмассовую папку на полке, однако спохватился и решил соблюсти не ритуал,
а правила приличия -- выжидательно обернулся к Мастеру.
-- Возьмите ее, -- бесцветным голосом разрешил тот. -- Будьте
осторожны, не выключайте... самоликвидацию.
Исполняющий обязанности Генерального секретаря представлял, зачем идет
к ложу умирающего, и взял с собой вместительный кейс, куда теперь вложил
заминированную папку, а потом и ключ от сейфа, но крышку не закрыл -- ждал
дальнейших распоряжений, искоса поглядывая на китайскую картину с
иероглифами, висящую в изголовье.
В руке академика оказался второй ключ, меньше первого, с причудливыми и
длинными бородками.
Желтяков снял картину, слегка расшатал и вынул дюбель из стены, им же
выковырял деревянную пробку и всунул ключ.
-- Четыре оборота против часовой... -- подсказал Мастер, не видя, что
там делает профессор. -- И пол-оборота назад...
-- Да, я помню...
Небольшая дверца сейфа за долгие годы была заклеена пятью слоями обоев,
и потому дело застопорилось -- просто так открыть оказалось невозможно.
-- Возьмите в ящике с гола... -- с трудом выговорил академик. -- Для
бумаги...
Желтяков послушно достал нож и с треском разрезал обои по наметившемуся
квадрату -- освобожденная массивная дверца открылась сама. Овальный футляр
из черного дерева занимал почти все пространство сейфа; несмотря на то, что
более сорока лет пролежал чуть ли не замурованным, он все же покрылся
довольно толстым слоем пыли.
Желтяков бережно вытянул футляр, и когда взял на руки, сказал
непроизвольно:
-- Тяжелый...
-- Это тяжелый крест, -- согласился Мастер.
-- Я снимаю его с ваших плеч, брат.
-- Благодарю...
-- Да, на черной лестнице ждет мой специалист, -- деловито проговорил
Желтяков. -- Вы позволите... снять гипсовую маску?
-- Прямо... сейчас?
-- Разумеется, нет... Потом...
-- Вот и спросите потом... У покойного.
-- Мой долг перед братьями... И традиция.
-- Поступайте, как считаете... Я уже не властен... Скажите Лидии
Игнатьевне, она распорядится...
Профессор уложил футляр в кейс и не удержался: стоя спиной к
умирающему, приподнял деревянную крышку.
-- У вас... будет время... -- напомнил о себе академик. -- У меня
его... слишком мало...
-- Извините, -- опомнился Желтяков, торопливо закрывая кейс на кодовые
замки.
-- И прошу вас... Отключите грелку... И снимите ее с моих ног...
Сделайте и эту милость.
Профессор исполнил просьбу, аккуратно смотал шнур, свернул сапог и
зачем-то сунул его под стол.
-- Ступайте, -- поторопил Мастер. -- И несите крест.
-- Прощайте, брат. -- Не выпуская кейса, Желтяков приложил руку к
сердцу и кивнул головой, однако торжественность момента была нарушена
тяжелой ношей в руке -- хрупкую фигуру профессора перекосило, и пиджак сполз
с плеча на сторону, увлекая за собой рубашку и галстук.
Таким он и удалился в дверь, которая вела из кабинета на черную
лестницу.
Академик же. на короткое время оставшись в одиночестве, вытянул ноги,
распрямил спину, словно и в самом деле снял с себя тяжесть, и, закрыв глаза,
вновь ощутил холод, бегущий по телу от конечностей. Но теперь он оставался
спокойным: все прочие, кто был приглашен к прощанию, уже ничего бы не
добавили к сознанию исполненного долга. И никто из них не заставит его
растрачивать последние душевные чувства. Среди ожидавших не было ни одного
кровного родственника: так уж получилось, что его четверо детей умерли один
за другим, не дожив до пенсионного возраста, а двое с горем пополам
появившихся на свет внуков ушли вслед за родителями в результате
непредсказуемых несчастных случаев. Старший уехал с подружкой на Черное море
и там утонул, а младший разбился на мотоцикле. Вот уже три года академик был
один на свете и сейчас утешался тем, что смертью своей не принесет горя и
страдания -- коли нет кровной родни, не будет и кровной скорби...
И потому оставался небольшой промежуток времени, возможно, считанные
минуты, когда он мог бы почувствовать себя поистине свободным от всяческих
обязательств и войти в состояние, которое испытывает, пожалуй, лишь
младенец, и то до тех пор пока не отрезали пуповину: потом уже появится
первый долг и серьезное занятие -- сосать материнскую грудь. Сейчас он не
академик и не заключенный, не лауреат и не гроссмейстер, не отец, муж, брат
или дед. И даже состояние измученного болезнью тела не волновало, и холод
конечностей, пробиравшийся к сердцу, был естественным и не имел значения.
Он был никто...
А значит, свершилось то, к чему он стремился всю жизнь, -- абсолютная
свобода духа, равная божественной.
Мастер прислушался к себе и, кажется, вместе со смертным параличом рук
и ног ощутил облегчение в той своей сущности, за которой скрывалось ничем не
защищенное, голое, как тельце новорожденного, "Я". Или ментальное тело, как
это называлось в пору увлечения будущего академика мистикой и эзотерикой.
Оно еще находилось в нем, как во вместилище, однако, изгоняемое предродовыми
схватками холода, отрывалось от плоти и сосредоточивалось где-то в области
гортани, чтобы потом выйти одним толчком, как выдох.
Пожалуй, и дождался бы этого мгновения, однако незримая сила извне
вдруг закрыла уста, отрезала путь, словно упавшее на пути дерево. Академик
приподнял веки и увидел перед лицом руки, держащие зеркало, а потом, сквозь
муть запотевшего стекла, -- свой облик, серую, безжизненную маску.
-- Рано... -- низко, будто сейфовая дверь, скрипнул он. -- Увидите...
без зеркала.
Лидия Игнатьевна облегченно вздохнула и опустилась в кресло, а стоящий
в изголовье врач тотчас же оказался перед глазами и, испуганный, что-то
пристально рассматривал, одновременно водя фонендоскопом по груди. И
причиной его непрофессионального страха было не то, что он глядел на
больного, на умирающего высокопоставленного пациента или просто на труп;
вероятно, он видел перед собой некую субстанцию, называемую одним словом --
никто.
Если ссылка не рабочая, напишите нам. Мы постараемся сразу обновить. |
| |
| |
Малыш
Малыш
|
Число: Понедельник, 21-Апреля-2008, 13:53:28 | Ответ # 10
|
|
Живу тут
VIP
Сообщений: 7724
Репутация: 11
Замечания: 0%
Страна: Германия
Город: Я тут живу "У Марины"
Я Offline
С нами: 03-Июля-2007
|
-- Уйдите. -- Академик шевельнул рукой, намереваясь отмахнуться, и, на
удивление, рука повиновалась.
Врач стер пот со лба и вроде бы даже облегченно улыбнулся, словно
поставил наконец верный диагноз и сейчас поднимет больного на ноги.
-- Предсмертное облегчение, -- произнес на латыни, а остальное
по-русски: -- Да, несомненно... Радужка глаз, зрачок...
-- Ступайте отсюда, -- жестко сказала ему Лидия Игнатьевна. -- Я
позову...
Только сейчас Мастер заметил у дверей своего научного преемника
Копысова. Полгода назад, когда здоровье ухудшилось и приезжать на работу
стало трудно даже раз в неделю, он не раздумывая вручил профессору
руководство Центром исследований древнерусской истории и культуры, более
известным как ЦИДИК. Правда, назначил покалишь исполняющим обязанности, но
всем было ясно, что Копысов после смерти мэтра займет место директора.
Академик был спокоен за свое детище, созданное еще в послевоенные годы и
теперь превратившееся в полузакрытый и авторитетный научно-исследовательский
институт, все наказы и распоряжения были даны Копысову заранее, и потому его
не вносили в список допущенных к постели умирающего.
-- Простите, но у профессора важное сообщение, -- доложила и
одновременно повинилась Лидия Игнатьевна. -- Я не могла не впустить...
А Мастер вдруг заподозрил измену: должно быть, ей хотелось поработать
еще, теперь под началом нового шефа, хотя вечная хранительница академика
получала хорошую пенсию, чуть ли не официально считалась биографом и уже
писала книгу воспоминаний. Однако это земное и теперь бессмысленное чувство
лишь коснулось сознания и отлетело прочь. Ему уже не хотелось возвращаться
назад, выслушивать какие-то срочные сообщения, делать заключения и решать
вопросы уходящей жизни, ибо все это мешало начавшемуся высвобождению духа,
отвлекало от самого важного.
Представительный, седовласый Копысов приблизился к постели на прямых
ногах, коснулся руки мэтра.
-- Ради бога извините... Я бы не посмел в такой час... Но дело не
терпит отлагательств.
Мастер никогда не позволял себе сказать другому человеку "ты", не
допускал грубой или даже простонародной речи, и эти привычки стали его
сутью. Но тут он словно потерял контроль над собой и выпустил на волю то,
что подспудно таилось в нем всю жизнь.
-- Ну что тебе?.. Какого рожна... Профессор не обратил на это внимания.
-- Поступила информация... Министерство подготовило своего человека,
есть приказ о назначении. Но пока держат... И сразу же после вашей... Это
катастрофа.
-- Дай мне... умереть, -- попросил Мастер.
-- Но ЦИДИК окажется в руках проходимцев и националистов! Они посмели
пренебречь вашим мнением!
Когда-то он сам учил Копысова настойчивости, воспитывал упорство и
смелость в любом деле идти до конца. Тот был хорошим последователем, и
отвязаться от него не было никакой возможности.
-- От меня-то что...?
-- Приказ! Задним числом! О назначении!..
-- Назначает министерство...
-- Они не посмеют отменить! Или признать недействительным. В обществе
уже готовятся!.. Прощание с телом, траур...
-- Проект приказа есть, -- подхватилась Лидия Игнатьевна, чтобы
остановить профессора, потерявшего чувство меры. -- Вам только подписать и
поставить дату своей рукой.
На подставке перед ним оказался печатный текст на бланке ЦИДИКа и в
пальцах -- авторучка. Академик расписался -- получилось совсем не плохо -- и
тотчас решил одним взмахом покончить с земными делами.
-- Пригласите... кто ждет, -- попросил он секретаршу. -- Сразу всех...
-- Но ваши близкие надеются на приватную... встречу, -- слабо
воспротивилась Лидия Игнатьевна, подбирая уместные слова. -- Меня
предупредили...
-- В таком случае... Прогоните всех. Я умираю... Не мучайте меня...
-- Хорошо. -- Она метнулась к двери.
-- На одну минуту... -- выдохнул вслед академик.
Несмелая, скорбная толпа из девяти человек влилась в кабинет и, будто
на сцене, перед награждением, выстроилась полукругом возле смертного одра в
молчаливой неподвижности. Разве что сморщенная горбатенькая старушка,
спрятавшись за спины, тихонько плакала в черный носовой платок. Это были
действительно близкие, среди них не оказалось ни одного официального лица
или чиновника; по воле умирающего Лидия Игнатьевна известила совсем
неожиданных, а то и вовсе не знакомых ей разновозрастных людей.
Мастер чуть развернул голову и сонным, малоподвижным взглядом окинул
присутствующих: земная память еще тлела фитильком угасшей свечи.
...бас из Большого театра Арсений Булыга, в дружбе с которым были
прожиты трудные послевоенные годы, сам уже старый, вот и плечи опустились, и
грудь впала -- какой уж там Иван Грозный!..
...друг младшего внука: они тогда вместе ехали на мотоцикле -- и
царапины не получил, хотя пролетел по воздуху шестнадцать метров и укатился
под откос. Однако после катастрофы потерял дар речи и вот уже три года
молчит, пишет удивительные по мироощущению стихи, но показывает только
дедушке-академику...
...бывший оперуполномоченный МГБ, прятавший доносы стукачей и тем не
раз спасавший Мастера от арестов...
...сотрудница отдела редких книг и рукописей из Ленинки, позволявшая
выносить за пределы библиотеки любой раритет: и тогда-то была в возрасте, а
и сейчас еще крепенькая, с живыми печальными глазами. "Вы -- гений! --
говорила она, когда будущий академик издал всего несколько первых работ. --
Поверьте мне, у вас большое будущее"...
...известный филолог и критик Сарновский, еще молодым человеком
помогавший создавать ЦИДИК, но в расцвете славы ставший невозвращенцем.
Приехал в Россию несколько лет назад и оказался никому не нужным. Теперь
заместитель директора ЦИДИКА...
...и университетская однокашница Валя Сорокина еще жива, стоит за
спинами и плачет. Приютила, когда Мастер вернулся из лагерей, пораженный в
правах, с запретом преподавать в вузах, целый год поила и кормила, чуть не
развелась с мужем из-за него...
...аспирант Евгений Миронер, любимый и последний ученик, светлая, умная
голова -- только бы не ушел в бизнес или не уехал из страны...
...преподаватель философии Кораблев -- постоянный оппонент и
возмутитель нравов в ЦИДИКе, та самая щука, чтоб карась не дремал...
...и последней, у ног, от скромности и природной застенчивости,
пристроилась Ангелина, вдова старшего сына, все последние годы ухаживавшая
за старым и немощным свекром. Как только Лидия Игнатьевна появилась в доме
-- ведь ушла, чтоб не мешать, не мозолить глаза большим людям...
-- Подойдите ко мне, -- попросил академик, подавая Ангелине руку.
Она не могла пройти между людьми и кроватью -- чтобы не заслонять, --
обошла кругом, приблизилась к изголовью.
-- Я здесь, папа...
Он сам взял ее сухонькую ручку, но подержал и выпустил.
-- Прощайте... Не забывайте меня.
Ангелина не заплакала -- не хотела мешать своими слезами, только
поклонилась и пошла в двери. Остальные же все еще стояли и смотрели, как
Мастер начинает подрагивать, а костистые, синеющие пальцы его и вовсе
выбивают неслышную дробь. Наконец умирающий махнул рукой.
-- Ступайте... Мир вам...
После прощания с близкими он попросил сиделку выйти. Та все поняла,
поцеловала в лоб и ушла, скрывая слезы. А он унял вдруг пробежавшую легкую
дрожь в конечностях, однако не избавился от разливающегося по телу смертного
озноба. Теперь холод бежал не от рук и ног, а зарождался под гортанью --
там, где собрался, сосредоточился его дух. Перестав этому сопротивляться, он
несколько минут прислушивался к плеску ледяных волн, пока не обнаружил, что
их такт сопрягается с биением сердца, и от каждого толчка остывшая кровь
сильнее студит тело, изношенное, проржавевшее, как консервная банка.
Потом он потерял счет времени, а вернее, считал его другим образом --
насколько становился неподвижным и бесчувственным. Но от всего этого разум
высветлялся настолько, что, казалось, в голове, где-то в теменной части, уже
горит иссиня-белая лампа. И с усилением ее накала, с ритмом холодеющего
сердца наваливался необъяснимый, безотчетный страх.
-- Почему? -- будто бы спросил Мастер, ощущая, как дух его, уже
взбугрившийся у основания горла, внезапно утратил свою пузырчатую шипучую
легкость, содрогнулся и начал каменеть, словно раскаленная лава в жерле
вулкана, так и не выплеснувшаяся наружу.
* * *
Он очнулся от удушья, попытался разжать зубы, открыть рот, чтобы
вздохнуть, и ощутил, как лицо -- глаза, губы, нос, нижняя челюсть -- все
закаменело, покрытое чем-то сырым и тяжелым. Первой мыслью было: его опять
мучают охранники, втоптали в землю, забили сапогами голову в болотную грязь
и бросили умирать. И это осознание насилия заставило Мастера сопротивляться;
он не в силах был поднять голову, но дотянулся рукой и стал отковыривать,
сгребать вязкую, сохнущую массу. Наугад, скрюченными пальцами он зацепил
твердую кромку возле уха и одним движением сорвал с лица облепляющую
тяжесть, как коросту.
Перед глазами возникло чужое расплывчатое лицо, и тотчас раздался
панический картавый голос:
-- Он жив! Доктор! Вы сказали: он уже мертв, -- а он еще жив! Он сорвал
гипсовую маску!
Мастер сморгнул белесую пелену -- рядом с незнакомцем появилась Лидия
Игнатьевна.
-- Господи...
-- Пить, -- попросил он. -- Воды... Перепуганная сиделка сдернула с его
головы бинт, которым была подвязана челюсть, приложила к губам край стакана,
но руки ее тряслись, вода разливалась.
Тогда он приподнялся, высвободил вторую руку, сам сделал несколько
глотков, после чего растер лицо, перепачканное гипсом, и мокрую грудь.
-- Горит, -- пожаловался. -- Больно...
В изголовье оказался еще и врач, таращил глаза, мотал головой.
-- Не может быть... Консилиум установил смерть...
-- А я предупреждал! -- прокартавил незнакомец. -- Я же вам говорил,
следует дождаться трупного окоченения!
Быстрее всех справилась со страхом и паникой Лидия Игнатьевна, схватила
полотенце, стала вытирать лицо академика.
-- Уйдите отсюда! Все уйдите отсюда! Оставьте нас. Только сейчас он
обнаружил, что на улице свет -- должно быть, раннее утро, ибо солнце
доставало окна кабинета уже в седьмом часу. И это обстоятельство неприятно
его поразило.
-- Не хочу, -- проговорил Мастер. -- Зачем... рассвет? Неужели я...
-- Да, уже утро, -- уставшим и оттого почти спокойным голосом
отозвалась Лидия Игнатьевна. -- Как вы мучились, господи... И вроде бы все
кончилось, пришел специалист снимать маску...
-- Все болит, -- признался он. -- Почему я не умер?
-- Вы умерли... В шесть утра был последний консилиум...
-- Почему я... снова жив?
-- Это знает лишь Всевышний...
-- Мне больно...
-- Сейчас позову доктора, поставит обезболивающее...
-- Я запрещаю.
-- Но у вас опять будут... страшные судороги... На это нельзя смотреть.
-- Вы обязаны... исполнять мою волю.
Сиделка протерла влажным бинтом его лицо, заменила подушку, испачканную
гипсом, поправила одеяло.
-- Здесь вам будет тяжело, нет специальной аппаратуры. -- Она, как
всегда, подбирала слова. -- В Москве открыли первый хоспис... Там есть все,
чтобы облегчить... Если человек долго умирает. Я буду с вами, хоть месяц,
хоть два...
-- Прикажете мне... так долго мучиться?
-- Врачи говорят, бывают и такие случаи. А в хосписе... специальное
оборудование, медики. Я сейчас позвоню, и придет машина.
-- Нет... Не смейте...
Лидия Игнатьевна вдруг опустилась в кресло и с женским участливым
отчаянием воскликнула:
-- Но еще одну ночь я не выдержу!
Это ее состояние тоже было знакомо: за сорок лет ее верной службы она
несколько раз неожиданно бунтовала и делала попытки уйти, уехать, но всякий
раз возвращалась, ибо жизнь ее становилась бессмысленной...
Умирающий дотянулся и тронул ее сжатый кулачок.
-- Да-да, понимаю... простите... И оставьте меня одного...
-- Я не могу...
-- Это последнее утро... Обещаю вам... Хочется... рядом самого близкого
человека...
Если ссылка не рабочая, напишите нам. Мы постараемся сразу обновить. |
| |
| |
