В Днепропетровске, как и в Харькове, было голодно. Город сильно пострадал во время обороны, многие здания были разрушены. Несколько дней Юра жил у тёти Сони вместе с её детьми, своими двоюродными братьями, Лёнькой и Юркой. Затем тётя Соня отвела племянника к своей сестре Анисье, которая в то время жила одна. Её муж Иван Иванович ещё до оккупации эвакуировался вместе с заводом, на котором он работал. Анисья же не захотела бросать дом, всё нажитое имущество и осталась в Днепропетровске.
Чтобы хоть как-то помочь тётке, Юра раз в неделю отправлялся знакомой уже дорогой в Николаевку за продуктами. Там он что-то выменивал на вещи, которые специально для этой цели давала Анисья, кое-какие продукты давали отцовы родичи.
В начале июля, придя в очередной раз в Николаевку, Юрка, как обычно, остался ночевать у тётки Ганны.
- Ты, Юра, попросил бы деда Павла, чтобы он тебя взял жить к себе. В том Днепропетровске совсем голодно, а дед Павло со своей женой живёт зажиточно, - посоветовала Ганна.
- А он захочет меня взять? – с сомнением в голосе спросил Юрка.
- А ты попроси. Ты ж не чужой ему, - убедительно сказала Ганна.
Дед Павел был, по военным меркам, действительно зажиточ-ным. Добротный дом из двух комнат, с просторной кухней, погребом и летней верандой, крытый не толем, как многие дома, а шифером. Ухоженный двор обнесён крепким забором, каменный сарай, фруктовый садик, огород с ровными грядками картофеля, моркови, свеклы и прочей огородной растительности, несколько кур и даже кабанчик.
Жена деда Павла каждое утро что-то выносила на базар для продажи, сам же дед раз в неделю с мешком, набитым продуктами, ездил в Красноград. Оттуда он привозил деньги, иголки, нитки, свечи, соль и прочие вещи, которых недоставало в деревнях. Затем это всё обменивалось на продукты. Вот такая коммерция была у деда Павла.
Утром Юрка оставил у тётки Ганны вещи, предназначенные для мена, и пошёл не на базар, как он обычно это делал, а сразу к деду Павлу.
- А, ты опять за харчами? – проворчал дед. – Ну, заходь, коли пришёл.
Юрка прошёл в дом и тут же, без обиняков, сказал деду:
- Дедушка Павел, вот тётя Ганна сказала, что было бы не плохо, если бы вы с бабой Нюсей меня усыновили.
- Ишь, чего удумала! Больно умная твоя тётя Ганна! Как я тебя усыновлю, если у тебя никаких документов нету? Как я докажу в управе, что ты мой родственник?
- А в Харькове остался мамин паспорт, и я вписан в него, как её сын, - нашёлся Юрка.
- Пашпорт, говоришь? Так то ж в Харькове…
- А я могу сходить и принести его, - как об обычной прогулке, уверенно выпалил Юрка.
- Ну, если принесёшь пашпорт, то может я и усыновлю тебя. Будет тогда всё по закону, - лукаво ответил дед Павел.
- Так я тогда прямо сейчас и пойду, - обрадовался Юрка.
- Ну, иди. Вот баба Нюся соберёт тебе в дорогу что-то поесть, и иди.
Наивный ребёнок, не мешкая, как только ему собрали узелок, отправился обратно в Харьков. Только в этот раз он пошёл не просёлками, а по шоссе, ведущему прямо в город. Так ему посоветовал дед Павел.
К вечеру Юрка дошёл до небольшого посёлка Перещепино, но не стал там проситься на ночлег, а решил идти дальше, пока не стемнело. Прошагав ещё километров пять, почти уже в сумерках, он свернул с дороги к какому-то давно заброшенному хуторку, который угадывался с дороги лишь по старому запущенному саду. На месте хатки осталась только кирпичная печная труба, ворох истлевшей соломы да куча полусгнивших досок, из-под которых кое-где проглядывал замшелый каменный фундамент. Чуть подальше, в глубине двора, напрочь заросшего бурьяном, стоял полуразвалившийся сарай. Одна половина его обвалилась, сгнившие стропила перемешались с клочьями соломы, некогда покрывавшей крышу, однако другая половина ещё как-то стояла.
Юра стал осторожно пробираться к сараю, раздвигая руками толстые стебли бурьяна, явно ни разу не кошенного, горьковатый запах которого дурманил голову. По всему было видно, что здесь давно не ступала нога человека.
Отворив со скрипом почерневшую от времени дверь, Юра осторожно заглянул в сарай. Из маленького разбитого оконца в противоположной стене сочился лишь неверный сумеречный свет, но что-то разглядеть при нём можно было. Сарай был пуст, лишь клочки соломы, обломки жердей, ворох истлевшего тряпья, несколько мешков на гвозде, вбитом в стену. Прямо под оконцем стоял скособоченный столярный верстак, над ним висела лучковая пила без ножовочного полотна. Когда-то здесь была мастерская хозяина хутора.
Юрка вошёл в сарай, подобрал несколько охапок гнилой соломы, постелил её на верстак. Затем снял с гвоздя мешки и отряхнул их от пыли. Один мешок он постелил на солому, сам взобрался на верстак, лёг и накрылся двумя другими мешками.
Быстро темнело. Уже ничего невозможно было разглядеть, лишь серовато-синий прямоугольник оконца выделялся на чёрной стене, да неверный свет вечернего неба едва пробивался сквозь прорехи в крыше, тут же растворяясь в темноте сарая. Через полчаса сквозь всё те же прорехи стали видны звёзды, в окошке появился край луны. Снаружи вдруг послышался какой-то шорох, затем шуршание потревоженного бурьяна. Каркнула ворона и, захлопав крыльями, куда-то улетела. За стенами сарая началась какая-то тихая возня. Сначала Юра не на шутку испугался, но затем, прислушавшись, понял, что это начиналась жизнь ночных зверюшек. Со стороны шоссе донёсся гудок и едва слышное пыхтение паровоза – где-то недалеко была железная дорога. Затем всё вокруг словно взорвалось стрекотанием множества цикад, и за этим треском больше ничего уже не было слышно. Так, под звуки ночного «концерта», Юрка и уснул.
Летняя ночь коротка. Юра проснулся, едва забрезжил рассвет. Проснулся не потому, что выспался, а потому, что продрог. Он понадеялся на лето и не предполагал, что ночью всё равно будет прохладно. В Днепропетровске, у тётки Нисы, он спал на веранде, с настежь распахнутыми окнами. Но там была сухая тёплая постель, одеяло, подушка. Здесь же только гнилая солома да истлевшие от времени мешки, которые не могли согреть.
Юрка выбрался с заброшенного хутора в поле. Вдали, в неверном утреннем свете, лишь по силуэтам деревьев, росших вдоль дороги, едва угадывалось шоссе. Выходить на дорогу в такой ранний час он поостерёгся и пошёл параллельно, полем, иногда переходя на бег, чтобы согреться.
С рассветом на шоссе стало оживлённее, Юрка заметил двух женщин с тележкой, идущих по дороге в том же направлении, и решил примкнуть к ним. Сначала он держался несколько позади, но когда женщины остановились передохнуть, решился подойти.
- Здравствуйте. Вы не в Харьков идёте? – спросил Юрка, чтобы как-то завязать разговор.
- В Харьков, - удивлённо глядя на мальчишку, ответила одна из женщин.
- А можно мне с вами идти?
- Куда? – не поняла женщина.
- Я тоже в Харьков иду. Я там живу, - ответил Юра.
- А как тут оказался? – заинтересовалась женщина.
- Я у тётки в Николаевке был, а теперь иду домой. Можно мне с вами?
- А нам что? Хочешь – иди. На дороге места всем хватит, - ответила вторая женщина.
Отдохнув минут двадцать, они уже втроём двинулись дальше. Юрка, чтобы как-то оправдать своё присутствие, помогал катить тележку. Женщины махали руками изредка проезжавшим по шоссе в сторону Харькова машинам в надежде на то, что кто-нибудь их подвезёт. Так они прошли несколько километров, когда возле них остановился крытый брезентовым тентом тупомордый грузовик. Женщины подбежали к кабине, в которой сидели двое немецких солдат, протянули им небольшой свёрток с куском сала и спросили: «В Харьков довезёте?» Немец, сидящий рядом с водителем, взял у женщин свёрток, развернул его, понюхал и кивком головы указал на кузов. Юрка тоже подошёл к кабине и стал проситься: «В Харьков… нихт мутер, нихт фатер…» Солдат небрежно махнул рукой, мол, полезай тоже в кузов, и едва Юрка перебрался через борт, машина тронулась.
Это была удача! Вместо нескольких дней пешего хода добраться до Харькова за несколько часов! Женщины разместились поближе к кабине, чтобы меньше трясло, и устроились на полу кузова, вытянув ноги. Первое время они о чём-то переговаривались, но затем задремали, забавно потряхивая головами на каждой колдобине. Юрка же, устроившись у заднего борта, наблюдал за дорогой, стараясь запоминать населённые пункты, через которые они проезжали. Однако запомнить ему удалось только города Красноград, Мерефа и Пивденное – указа-телей с названиями сёл на шоссе не было.
Через несколько часов езды по разбитой дороге грузовик въехал в Харьков. Проехав ещё с пяток километров, автомашина остановилась недалеко от Южного вокзала. Женщины стали выбираться из кузова, и Юрка тоже спрыгнул на землю, помог снять тележку, попрощался с ними и пошёл в сторону своего дома.

Перейдя мост через Лопань, Юрка прошёл по подъёму Пассионарии и направился к своему дому. Постоял несколько минут у своего подъезда в надежде увидеть Петьку, затем поднялся на четвёртый этаж и с замиранием сердца постучался в дверь своей квартиры. Подождал минуту, затем снова постучался. В ответ услышал лишь гулкое эхо в пустом подъезде. Постояв на площадке ещё несколько минут, он спустился на этаж ниже и постучался к Тертычным. И снова лишь эхо было ему ответом. Тогда Юра решил пойти в управу и узнать у Елены Ивановны, не возвращалась ли мама, и если не возвращалась, то взять её паспорт.
У входа в управу стоял полицай и курил. Юрка хотел прошмыгнуть мимо него, но тот его остановил:
- Ты куда, пацан?
- Я к Елене Ивановне.
- Её нет. Она здесь уже не работает. А тебе она зачем нужна? – подозрительно спросил полицай.
Юрка почувствовал что-то неладное, но деваться было некуда – полицай держал его за плечо.
- Я отдал ей мамин паспорт, а теперь он мне нужен.
- А как фамилия твоей мамки?
- Шацкая Анна Яковлевна.
- Шацкая? – переспросил полицай. – Ну-ка, посиди здесь, в коридоре, и никуда не уходи. Я сейчас всё узнаю.
Полицай усадил Юрку на стул, а сам быстро пошёл в дальний конец коридора и скрылся за дверью одной из комнат. Что-то в происходящем было не так. Это Юрка понял сразу: Елены Ивановны нет, полицая почему-то заинтересовала фамилия матери. Юркино сердце тревожно заколотилось, он вспомнил, что в мае сам сбежал из детдома и подумал, что за это его могут сурово наказать, вернуть снова в детдом. Но он туда не хотел, он пришёл в Харьков не за тем, чтобы оказаться в детдоме. И, не мешкая более, он побежал к выходу.
Скрывшись в ближайшем дворе, Юрка присел за оградой и отдышался. Подумав, как быть дальше, он решил снова пойти к Тертычным и у них всё разузнать. Может быть за то время, пока он скитался и жил в Днепропетровске, мама вернулась домой. Вот было бы хорошо, если так!
За полтора месяца, что он отсутствовал, во дворе дома ничего не изменилось. Юрка надеялся увидеть Петьку или кого-нибудь из знакомых мальчишек, хотелось рассказать кому-то о своих приключениях, но двор был пуст. Тогда, не задерживаясь, Юрка вошёл в свой подъезд, поднялся на четвёртый этаж, снова постучался в дверь своей квартиры. Ему никто не открыл, значит, мамы дома не было, и он спустился этажом ниже. На этот раз дверь открыла дочь Марии Ивановны.
- Юра? Ты откуда? – удивилась она и тут же, не дожидаясь ответа, повернулась и позвала мать.
- Погляди, кто пришёл, - сказал она матери, когда та вышла из комнаты.
- Ты как здесь оказался? – так же удивлённо спросила Мария Ивановна. – Ну-ка, проходи быстро, не стой на площадке!
Она схватила Юру за руку и втащила в коридор.
- Дуся, запри дверь, - сказала она дочери. – А ты проходи в комнату.
Юрка, сняв обувь, послушно прошёл в комнату и сел на краешек дивана, положив руки на коленки. Мария Ивановна вошла вслед за ним и спросила:
- Ты почему здесь, а не у тётки?
- Я пришёл за маминым паспортом, а Елены Ивановны в управе нет.
- Ты уже и в управу сунуться успел? С ума сошёл! За тобой уже дважды приходили полицаи. Ты понимаешь, что тебя ищут?
- Зачем? – не нашёл ничего лучшего, чем задать глупый вопрос Юрка.
- Откуда я знаю – зачем? Ясно одно – не за тем, чтобы угостить конфетами. А ты ещё и в управу припёрся!
- Я убежал оттуда.
- Убежал! - передразнила его Тертычная. – На погибель свою пришёл? Ты понимаешь, что неспроста тебя ищут? И отсюда тебе нужно немедленно убегать, не искушать судьбу. Полицаи могут прийти в любую минуту.
Юрка ничего не понимал, но тревога Марии Ивановны передалась и ему. Он не знал, зачем его ищут полицаи, но сознавал, что ему грозит какая-то опасность, и что нужно отсюда бежать как можно скорее.
- Мария Ивановна, а мама не приходила? – спросил Юрка с надеждой в голосе.
- Нет, Юра, мама так и не объявилась. Наверное, с ней что-то случилось. Я думаю, что именно из-за неё тебя ищут полицаи. Тебе лучше всего вернуться туда, откуда пришёл. И немедленно.
Юра и сам уже понял, что нужно как можно скорее убраться подальше. Он встал, взял свой узелок:
- Тогда я пошёл.
- Иди, Юра. Только осторожно, не попадайся на глаза полицаям. Не выходи на большие улицы. И до темноты тебе лучше успеть выбраться из Харькова. По крайней мере, из нашего района. Ступай сразу же на ту сторону Лопани.
Юра понимающе кивнул головой и пошёл к выходу.
- Ой, - спохватилась Тертычная, - надо бы тебе дать что-то в дорогу. Но у меня, как на грех, ничего такого нет. Разве что несколько овсяных лепёшек…
- Не надо, тётя Мария, у меня ещё есть еда, - Юрка кивнул на свой узелок.
- Ну, давай, Юра, ступай скорее. Дуся, - обратилась она к дочери, - выйди во двор, погляди, нет ли там кого.
Дуся вышла из квартиры, через минуту следом за ней пошёл Юрка.
Когда начало темнеть, окраины Харькова уже остались позади. Юрка благополучно выбрался на шоссе, по которому сегодня он ехал в немецкой машине, и попросился на ночлег в один из домов посёлка Покотиловка. Хозяйка пустила его в дом, постелила в кухне на широкой скамье ватный тюфяк, дала одеяло, и Юрка уснул тревожным сном.

Обратный путь в этот раз оказался значительно труднее, чем в мае. Юра не стал искать просёлочные пути, опасаясь заблудиться, и пошёл прямо по шоссе. Поначалу он остерегался встреч с немцами и с полицаями, завидев приближающийся транспорт, убегал подальше от дороги и прятался. Но вскоре стал просто отходить на обочину, пропуская мимо пылящие машины или конные повозки. Местные жители по дороге не ездили, поэтому подъехать попутно хоть какое-то расстояние не получалось, и Юра продолжал свой путь пешком.
Самым досадным было то, что все окрестные сёла оказались в эпицентре недавнего сражения и сильно пострадали, были почти полностью разрушены и разорены. Ещё когда ехал на попутной машине в Харьков, он обратил внимание на то, что здесь совсем недавно были бои и вспомнил, как дед беженец, повстречавшийся ему недалеко от Песочина, говорил о прорвавшихся в этих местах через вражескую оборону советских танках, о том, что здесь идёт война. Но тогда он плохо себе представлял, где это происходит. Сейчас же, идя по шоссе, где проходили те сражения, он видел разрушенные посёлки и сёла, на полях свежие ещё воронки от разрывов снарядов и бомб. Вдоль дороги, куда ни глянь, были разбросаны остовы сгоревших и подбитых машин; вдали, в поле, можно было увидеть подбитые советские танки. Тяжёлый каток войны всей своей массой прокатился по этим местам.
Небольшие запасы съестного, которые оставались у Юрки, когда он уходил из Харькова, закончились, менять на еду было нечего, но даже если бы и были с собой какие-то вещи, то менять не представлялось возможным – кругом была разруха. Голод всё больше давал о себе знать, и Юрка, как нищий, стал побираться в уцелевших хатах, но лишь изредка удавалось добыть чего-то съестного.
В конце четвёртого дня пути Юрка устроился на ночлег в каком-то маленьком сарайчике, стоявшем рядом с разрушенной хатой на окраине села. Хозяев нигде поблизости видно не было. Они или ушли из разрушенной хаты, или погибли во время боёв. Юрка осторожно открыл растрескавшуюся и почерневшую от времени дверь и заглянул в сарай. На стенах висела пара поржавевших серпов, коса, старый пыльный хомут, какие-то обрывки верёвки, моток проволоки. В углу стояла лопата со сломанным черенком, несколько помятых вёдер и большой бидон. У дальней стенки была скамья, на которой пыльным ворохом лежали мешки. Юрка вошёл, тихо затворил за собой дверь, скинул несколько мешков на земляной пол и устроился на них спать. Вместо одеяла он укрылся таким же пыльным мешком.
Спал он долго, до тех пор, пока не стало невыносимо жарко в закрытом сарае. Проснувшись, он ещё некоторое время сидел на мешках, затем выбрался наружу. Очень хотелось есть, и Юрка решил попытать счастья в этом полуразорённом селе, надеясь на то, что в какой-нибудь хате ему дадут поесть. И тут он заприметил в соседнем огороде грядку с огурцами. Голод сделал своё дело: Юрка, воровато озираясь, бросился в огород и принялся быстро набивать пазуху зелёными продолговатыми плодами. Ему повезло – никто не заметил такой дерзости. Набив пазуху, Юрка пустился наутёк вдоль шоссе, затем, заприметив небольшую лесополосу, свернул туда, устроился в кустах и принялся жадно, почти не пережёвывая, поглощать молодые сладковатые огурцы.
Реакция изголодавшегося желудка не заставила себя долго ждать. От несварения начались колики, Юрка, держась обеими руками за живот, качался по траве, завывая от боли. Он думал, что не вынесет этого и умрёт. Но, к счастью, организм отторг не переваренную пищу. Юрка, шатаясь от слабости, обливаясь холодным потом, направился в сторону шоссе, но сил идти уже не было, и он вернулся в лесополосу, лёг между деревьев и, свернувшись калачиком и дрожа от озноба, забылся болезненным сном.

Сколько дней прошло с того момента, как он ушёл из Харькова, Юрка не знал – он сбился со счёта. Идти было трудно, организм ослаб от голода, ноги едва передвигались, и за день удавалось пройти совсем не много. Добыть еду было практически невозможно - в немногих уцелевших после ожесточённых боёв хатах люди сами голодали.
На окраине Краснограда был небольшой базар. Здесь можно было разжиться чем-то съестным, но ни денег, ни каких-либо вещей для обмена у Юрки не было. Идти и выпрашивать еду на базаре – бессмысленное занятие. И он, понурив голову, пошёл дальше по шоссе, идущем сквозь городок.
В сотне метрах от базара, прислонившись спиной к стене деревянного дома, курил на лавочке немецкий солдат. Юрка ту же смекнул, что если повезёт выпросить у немца сигарету, то её можно будет тут же, на базаре, выменять на сухарь или кусок хлеба. Он решительно подошёл к солдату и, глядя в землю, сказал немцу:
- Гер официр, гиб мир битте айне цигарете.
Солдат глянул на мальчишку, протянул к нему руку с сигаретой и ответил:
- Айне цигарете – айне яйко.
Юрка пожал плечами и отвернулся, уже намереваясь несолоно хлебавши уйти, когда немец с усмешкой добавил:
- Москува айне цигарете – драй яйко!
Жадность и наглость немца вывели Юрку из равновесия, и чтобы хоть как-то отомстить фашисту, Юрка выпалил тому в ответ:
- Ты Москву никогда не увидишь, гад фашистский!
Слов немец, возможно, и не разобрал, но интонацию, с которой они были произнесены, понял прекрасно. Он привстал и попытался схватить дерзкого пацана за рукав, но Юрка успел увернуться и, что было духу, побежал прочь. Немец ещё что-то кричал ему вслед, когда он шмыгнул в ближайший переулок, перемахнул через забор чьего-то двора, раздразнив собаку, и скрылся в зарослях заброшенного сада.

Обойдя Красноград стороной, Юрка снова вышел на шоссе, едва волоча ноги. От голода начинала кружиться голова, стало подташнивать. Километрах в пяти от Краснограда он обратил внимание на покосившийся дорожный указатель: «Добровичи 1 км». В сторону от шоссе уходила грунтовая дорога, которая в нескольких сотнях метров скрывалась за пологим холмом. Поразмыслив, Юрка решил, что в стороне от шоссе сёла могут быть не так разорены и, значит, есть шанс выпросить хоть чего-то съестного. Он спустился с шоссе и побрёл по просёлку. Добровичи должны были находиться где-то за этим недалёким холмом. Идти по пыльной дороге было трудно, ноги то и дело подкашивались, но Юрка, пошатываясь, упорно преодолевал подъём. В другое время он взбежал бы на этот холм за пару минут, но сейчас с каждым шагом силы всё больше покидали его, и он, поглядывая на вершину холма, уже начал сомневаться в том, что сможет дойти до села.
За холмом дорога огибала небольшую рощу. Идти вниз стало легче, и Юра чуть-чуть ускорил шаг. Обойдя по опушке рощу, он ожидал увидеть какие-нибудь строения или хотя бы соломенные крыши с трубами, но ничего этого не увидел. Недавнее присутствие села угадывалось лишь по нескольким высоким деревьям, видневшимся поодаль за непаханым полем. Села не было. Только сейчас Юрка обратил внимание на то, что просёлок давно не езженный, кое-где в колеях уже проросла трава.
Подойдя ближе, он увидел за заросшими сорняком изгородями закопченные остатки печей, кое-где полуразрушенные сараи с обгоревшими, обугленными углами, головешки пожарища в заросших травой дворах. Из-под остатков изгородей и на пожарищах то здесь, то там среди продолговато-зубчатых листьев белели цветки белены. От многих строений остались лишь почерневшие от копоти камни фундаментов. Близкие к пожарищам деревья стояли с голыми, без листьев, сучьями, словно чёрные скелеты. Старый дуб у колодца зеленел одной стороной – другая сторона, обожжённая, тянула к небу почер-невшие ветви. Сельская улица густо заросла подорожником и вечной спутницей запустения – дымчатой лебедой. На затоптанных огородах, поросших бурьяном, валялись разбитые кадки, помятые вёдра, разная домашняя утварь, иссохшие тряпки. И ни одной живой души кругом.
Юрке стало немного жутко на этом пепелище, но сил уходить подальше от этого мёртвого места уже не было. Он огляделся и увидел немного в стороне от села какую-то уцелевшую постройку. По сильно усохшей корявой дорожке он добрёл до этого строения, которое оказалось старым покосившимся гумном с продранной соломенной крышей, в дырах которой, будто рёбра, торчали стропила. Почти впритык к гумну стоял полуразвалившийся овин. Юра обошёл кучу высохшего навоза, лежащего на углу, заросли крапивы и оказался с той стороны, где находилась дверь. Она была приоткрыта, и поблизо-сти никого не было. Невдалеке, на краю непаханого поля, на верхушке груши-дичка сидела серая ворона и настороженно наблюдала за Юркой. Он взмахнул рукой, крикнул «кыш!», но ворона даже не пошелохнулась. И только когда Юра потянул дверь, и та с жутким скрипом отворилась, ворона лениво взмахнула крыльями и, возмущённо каркая, улетела в сторону рощи.
Юрка осторожно заглянул внутрь. В гумне стоял сумрак, пахло гнилой соломой и пылью. Над головой с писком прошмыгнула ласточка, наверное, тут было её гнездо. Он шире распахнул дверь и осторожно переступил порог. Под дальней стенкой лежала охапка старой соломы, поверх неё была постелена смятая, в дырах дерюжка, валялись какие-то лохмотья. У самого входа стояло ведро без дужки, на дне которого оставалось немножко воды, уже подёрнутой зелёновато-жёлтой плёнкой. Рядом с ворохом соломы валялись старые валенки. Судя по всему, в этом сарае кто-то жил после того, как сожгли село, но теперь этот человек уже ушёл отсюда.
У одной из стенок в потолке был лаз на чердак, и к нему приставлена сколоченная из палок обветшалая лесенка. Юрка хотел было взобраться по ней и заглянуть на чердак, но едва он ступил на вторую ступеньку, как та с сухим треском переломилась.
Он обшарил все углы гумна в надежде найти хоть что-то съестное, но ничего не нашёл, даже горстки прошлогоднего зерна. Расстроенный неудачей, Юрка вышел на улицу. Красный диск солнца уже почти скрылся за горизонтом, вот-вот должны были наступить сумерки. Он взглянул на сгоревшее село, затем на рощицу, темневшую в отдалении, и понял, что, несмотря на суеверный страх, придётся заночевать в этой постройке. Дойти до рощи, а тем более до шоссе у него уже не было сил. Вернувшись в сумрак сарая, Юра добрался до разостланной на ворохе соломы дерюжки и обессилено упал на неё.
Разбудило Юрку громкое карканье вороны, деловито сидевшей всё на той же груше. Солнце уже стояло высоко и при ярком его свете выгоревшее село выглядело уже не так зловеще, как вечером. Очень хотелось есть. От голода живот, казалось, прилип к позвоночнику. В поисках еды Юра снова отправился на пожарище. Он рассчитывал найти хоть что-то съедобное на заросших лебедой и осотом огородах. Добравшись до колодца, возле которого рос полуобгоревший тополь, Юрка с разочарованием обнаружил, что набрать воды нечем. Колодец был глубоким, а на потрескавшемся колодезном вороте болтался лишь обрывок верёвки. Сглотнув горькую слюну, он побрёл к огородам. Но и там его постигло разочарование: кто-то до него уже перерыл и истоптал все грядки. Если здесь что-то и росло, кроме сорняков, то это уже давно выкопали или сорвали.
Тяжело вздохнув, Юра отправился обратно на шоссе. Он изголодался так, что готов был съесть что угодно, хоть подошву от собственных сандалий.
В ближайшем, наполовину сгоревшем селе он увидел старушку, громыхавшую пустой вываркой у сарайчика в захламлённом дворе. Подойдя к сорванной с петель и просто приставленной к забору калитке, Юрка окликнул старушку:
- Тётя, дайте что-нибудь поесть.
Старушка обернулась на голос, распрямилась, приставила ко лбу руку козырьком, заслоняясь от солнца. С минуту она разглядывала Юрку, затем, ковыляя как утка, подошла к забору.
- Ой, сынку, що ж тоби даты пойисты? У нас тилькы бурак та позалетасьная картопля.
- А ты думаешь, що ёму марципаны потрибни? – неожиданно раздался мужской хрипловатый голос. – Ёму зараз бурак як марципан будэ.
В дверях избы стоял, прислонившись к косяку, поначалу не замеченный Юркой пожилой мужчина в украинской сорочке-вышиванке и просторных полотняных штанах. Кивнув головой вглубь хаты, он добавил:
- Заходь, пацан.
Тёмными пустыми сенями Юрка прошёл вслед за хозяином в хату. Сразу бросилась в глаза беднота, граничащая с нищетой: вместо кровати – грубо сколоченный лежак с соломенным матрацем, покрытый серым домотканым полотном, ветхий колченогий стол и широкая скамья у него. Давно не беленые стены с обсыпавшейся извёсткой были пусты, если не считать старые ходики с гирьками в виде ёлочных шишек над скамьёй, да нескольких фотографий в растрескавшихся рамках без стекла в простенке между дальними мутными оконцами. На печи – ворох какого-то тряпья. Воздух в хате был спёртым, с кислым запахом.
Вошедшая следом старушка схватила грязное, с вышивкой полотенце, вытерла им скамью и проговорила:
- Сидай, хлопче.
Юрка сел к столу, хозяйка погремела в печи, что-то бормоча себе под нос, и поставила на стол глиняную миску с каким-то варевом, внешне напоминавшим то, чем обычно кормят свиней.
- Ось, синку, тилькы картопляна затирка, бильше ничого нэма, - виновато проговорила старушка и положила рядом с миской деревянную ложку.
- Ты откудова, хлопэць, - спросил хозяин, присевший на другой край скамьи.
Юрка, орудуя ложкой, с набитым ртом проговорил:
- Из Харькова.
- Кажуть, шо в Харкови людэй йидять? Правда, чи брэшуть? – спросил дед.
- Говорили такое. Но я сам не знаю точно.
- Брэшуть, мабуть, - с сомнением проговорил хозяин. - А куды ж топаешь?
- В Николаевку. Там родичи.
- То добрэ, що родычи. Мыколаивку нимэць не спалыв.
- Нет, не спалил. Я там был уже, видел. Там всё целое, - под-твердил Юрка.
- А ось Марьяныху спалыв. И за що? За тэ, що таки байстрюки, як ты, знайшлы нимэцьку каску та й справылы в нею нужду. А нимци як побачылы цю каску, що хлопци посеред дорогы залышылы, та й спалылы усю Марьяныху.
Юрка доел похлёбку, запил водой из кружки, что подала ему хозяйка, встал и, поблагодарив хозяев, снова вышел на шоссе. Километров через пять-шесть он увидел знакомое место. Это было то самое место, недалеко от посёлка Перещепино, где он с двумя женщинами сел в грузовик, идущий в Харьков. Идти оставалось уже не много. Если прибавить темп, то к вечеру можно добраться до Николаевки. Но прибавлять темп уже не оставалось сил. Похлёбка, которой угостили Юрку старики, лишь слегка притупила чувство голода, но сил никак не прибавила. Юрка надеялся лишь на то, что скоро будет Перещепино, не пострадавшее от майских боёв, и там он сможет раздобыть что-то из более нормальной еды.
Когда уже были видны крайние хаты Перещепино, возле Юрки остановился грузовик. Это была советская полуторка – Юрка хорошо знал эту машину. Из окна кабины высунулся человек в красноармейской пилотке, без звёздочки, и окликнул его:
- Эй, малец, садись, подвезём.
Юрка не поверил ни своим глазам, ни своим ушам. Он стоял какое-то время как вкопанный, округлившимися глазами глядя на водителя, затем спросил:
- Куда подвезёте?
- А куда ты топаешь?
- В Николаевку.
- Ну, так садись скорее, мы тебя до Губинихи подкинем.
Юрка осторожно подошёл к машине и только теперь заметил сидящего рядом с водителем пассажира. Это был солдат в словацкой форме. Юрка нерешительно остановился, но словак распахнул дверцу, помахал ему, приглашая в кабину, и что-то весело сказал на своём языке. Юрка ничего из сказанного не понял, но язык, на котором говорил словак, был чем-то похож на русский.
Только лишь сев в кабину, Юрка догадался, что красноармеец, сидящий за рулём – пленный. Он был без ремня, на его выцветшей гимнастёрке отсутствовали петлицы, на пилотке, лихо сдвинутой на затылок, не было звёздочки.
Словак о чём-то спрашивал Юрку, но тот не понимал и лишь смущённо пожимал плечами. Словак засмеялся, достал из кармана кусок хлеба и протянул Юрке. Уговаривать его не пришлось – Юра схватил кусок и принялся жадно его уплетать. Солдат перестал смеяться, покачал головой, глядя на мальчишку, и что-то снова сказал на своём языке.
В Губинихе машина остановилась.
- Приехали, хлопец. Дальше пешком, - сказал водитель.
Юрка открыл дверцу, пробормотал спасибо и вышел из машины. Словак помахал ему рукой, сказав на ломанном русском: «До свид-данья».
В дом деда Павла Юрка вошёл без стука. Дед, увидев его, сразу же спросил:
- Ну что, принёс пашпорт?
- Вы зачем меня на погибель отправили? – вместо ответа, зло спросил Юрка.
- Ты что мелешь, дурень? – опешил дед Павел. – На какую погибель?
- А на такую! Меня там полицаи ищут!
- Да ты что, сынку? Я ж не знал…
Юрка не дослушал деда, резко развернулся и выбежал прочь. Он шёл к тётке Ганне и, не в силах сдержаться, навзрыд плакал…

Освобождения Днепропетровска от немецко-фашистской оккупации Юра дождался у тётки Анисьи, где жил всё это тяжёлое время. Будучи уже взрослым, Юрий предпринимал много попыток что-либо узнать о судьбе своих родителей. Но выяснить удалось совсем не много.
В 1969 году, после запроса в КГБ СССР, Юрий Глебович получил официальный ответ:

Шацкий Глеб Афанасьевич.
Родился в 1899 г., Украина, Днепропетровская обл., Новомосковский р-н, с. Николаевка; украинец; образование высшее; член КП(б)У с 1918-1919, с 1920 боротьбист; педагог, школа №124. Проживал: Украинская ССР, г. Харьков, ул. 8 съезда Советов, 2, кв. 139.
Арестован 26 октября 1937 г.
Приговорен: Харьковская тройка при УНКВД 20 ноября 1937 г., обв.: 54-10 ч. 1, 54-11.
Приговор: 10 лет ИТЛ, умер 11.11.1938, Магаданская обл., пос. Ягодный р-н, Севвостлаг (в заключении). Реабилитирован 4 апреля 1969 г.

О судьбе своей матери достоверных сведений Юрию Глебовичу так и не удалось получить. Многочисленные запросы в различные учреждения ясных результатов не дали. Имеется лишь два документа, немного не согласующихся между собой и мало проливающих свет на судьбу Анны Яковлевны. Так, ответ на запрос в Государственный Архив Харьковской области, получен следующий:

Сообщаем, что в картотеке адресного бюро периода временной немецко-фашистской оккупации г. Харькова имеется листок убытия Шацкой Анны Яковлевны, 1902 года рождения, уроженки г. Белополье Запорожской обл., преподаватель школы №74, которая была прописана по адресу: г. Харьков, ул. 2-я Кольцевая (до войны ул. 8 съезда Советов), д.2, кв.139, в графе "Выехал" указано: "арестована". Документ датируется 23 июля 1942 года.
Одновремнно сообщаем, что в архивном фонде "Коллекция документов о немецко-фашистком режиме на территории Харьковской области (1941-1943 гг.) в списке жильцов дома "Профработник" по ул. 8-го Съезда Советов, д.2, кв.139 значится Шацкая Анна Яковлевна, напротив фамилии которой записано: "вывезена немцами". Список составлен 18 сентября 1943 года.

Второй документ – это письмо корреспондента газеты «Вечерний Харьков» В.П. Лебедевой, которым она отвечает на запрос относительно возможных сведений о судьбе Анны Яковлевны:

Коллеги, работавшие некоторое время назад по заданию редакции в Центральном Государственном архиве общественных организаций в Киеве, нашли среди документов письмо Харьковского ОблОНО в ЦК КП(б)У т. Литвину, где излагались факты зверств по отношению к харьковским учителям и детям со стороны фашистов. Там, в частности, есть такая фраза (перевод с украинского): «Хищные звери на улицах Харькова убили учительницу 74-й школы Шацкую А.Я., у которой на руках был маленький ребёнок». Эти сведения содержатся в фонде 1, дело 108, лист 30 упомянутого архива…

Миллионы граждан пропали в те суровые времена без вести. По всей видимости, более точных сведений о судьбе Анны Яковлевны получить уже не суждено.

***
Фамилии главных персонажей повести автором изменены.