Утром, едва Юрка вышел во двор, к нему подбежал Петька, с нетерпением поджидавший приятеля.
- Слышь, Юрок, айда на Благовещенку. Там, говорят, все магазины открыты, люди берут всё, что хотят, - возбуждённо зашептал Петька.
- Ты чё, там же наши с немцами дерутся, - возразил Юрка.
- Не, они не там, они ещё далеко. Вона, фиксатый из первого подъезда ковры оттуда только что домой поволок.
- Ладно. Айда, глянем что там и как.
Пацаны бегом пустились вниз к Лопани, на Благовещенскую площадь. С западной окраины города временами доносился гул боя, но это всё казалось далеко. Перебежав через Рогатинский мост, ребята миновали торговые ряды базара и оказались на площади. Это была не та площадь, которую они привыкли видеть. Она угнетала cвоим молчанием и торопливыми фигурками людей, которые суетились, как муравьи, вбегая и выбегая из подъездов и подворотен. Юра заметил, что многие, как и они, стояли и изумлённо смотрели на происходящее. Витрины магазинов, окаймляющих торговую площадь, зияли чёрными дырами вместо стёкол, люди суетились, перебегали от одного магазина к другому, ныряли в разбитые витрины, через минуту появлялись вновь на улице, большинство с пустыми руками, но кто-то всё же находил ещё не украденный товар. Мимо ребят пробежал мужичонка, несущий в охапке несколько рулонов ткани, следом прошла женщина, из сумки которой свисали мужские галстуки и кружевное бельё.
Вдруг ребята услышали рядом женский голос:
- Сволочи, что же вы делаете? Это же народное добро! Где же охрана, где милиция? Ведь растащат всё!
Мародёры пробегали мимо неё, не обращая никакого внимания, некоторые приостанавливались, выразительно крутили пальцем у виска и бежали к магазинам. Кое-кто из зевак присоединился к грабящей толпе и тоже бросился в разбитые витрины.
- Юрка, - дернул приятеля за рукав Петька, - мы чё, хуже других?
- Айда? – спросил его Юрка, и они тоже побежали к ближайшему магазину. Это оказался гастроном. В магазине весь пол был покрыт осклизлой кашей из пролитого масла, вина, просыпанной муки, манки, маринада, вытекающего из опрокинутой бочки из-под сельди. Какие-то темные фигуры хватали с полок бутылки, смотрели на этикетки и швыряли бутылки тут же на пол или бросали в мешок. В полутёмном зале суетились люди со странными лицами. Таких лиц Юра никогда не видел. Они ничего не выражали, просто серая маска с лихорадочно блестевшими глазами. Люди были вымазаны мукой, маслом, томатом, соусами и с набитыми мешками спешили к светлой дыре выхода.
Кто-то, пробегая мимо, сильно толкнул Петьку в спину набитым мешком. Ноги тут же разъехались на скользком полу, но он ухватился за прилавок и удержался. Опасаясь поскользнуться и быть затоптанными обезумевшей толпой, ребята поспешили на улицу. На углу дома, в котором располагался гастроном, лежал опрокинутый бочонок, из которого густой массой вытекала томатная паста. Какая-то женщина, со сползшим на затылок платком и растрёпанными седыми волосами черпала соус руками и выливала его прямо в сумку. Петька вдруг сказал Юрке: «Я щас», и побежал к соседнему дому. Через мгновение он вернулся обратно, неся в руках две эмалированные кастрюли без крышек. Одну из них молча сунул Юрке в руки, и они, не сговариваясь, зачерпнули густую бурую массу томата.
- Ну чё, поищем ещё чего? – спросил Петька.
- Не знаю. А куда кастрюли девать, - протягивая вперёд обе руки, держащие за ушки кастрюлю, спросил Юра.
- И то верно. Давай домой отнесём, а потом вернёмся.
- Давай.
И они быстрым шагом, держа перед собой испачканные томатом кастрюли, двинулись в сторону моста. У одной из разбитых витрин Юрка увидел лежащий на тротуаре игрушечный заводной грузовичок. О, это была желанная находка! Он мигом поставил кастрюльку на асфальт, сунул игрушку под мышку, снова схватил кастрюлю и побежал догонять Петьку.
Когда они уже были на другой стороне Лопани, в воздухе раздался громкий треск, за ним другой, третий… Мальчишки оглянулись и увидели над площадью облачка дыма. Тут же площадь наполнилась криком, плачем, причитаниями. Ребята не сразу сообразили, что происходит. Оказавшийся рядом с ними мужчина в старой кавалерийской шинели сказал, ни к кому не обращаясь:
- Бризантными бьют, сволочи. По живым целям. Щас людей положат уйму.
Ребята бегом припустили вверх по Рогатинскому въезду, миновали зоопарк и через пять минут были уже во дворе дома. Треск разрывов бризантных снарядов прекратился так же внезапно, как и начался. Посовещавшись, друзья решили больше не испытывать судьбу и на площадь не возвращаться.
К 8 часам вечера 24 октября в руках противника оказалась значительная часть города, находившаяся западнее реки Лопань. После отхода частей Харьковского гарнизона на левый берег Лопани были взорваны все мосты, за исключением центрального, где не сработало взрывное устройство.
С раннего утра 25 октября ожесточенный бой разгорелся в северной части города. К 8 часам утра противнику удалось прорвать оборону подразделений, оборонявшихся в районе Загоспромья, и немецкая пехота начала быстро продвигаться по Речному переулку и Рогатинскому въезду в сторону площади Дзержинского. Однако на подступах к площади противник встретил сопротивление ополченцев.
К середине дня, понеся потери, бойцы ополчения были вынуждены отойти к площади Дзержинского, а спустя некоторое время и оставить ее. Однако уже через час контратакой ополченцы выбили немецкую пехоту с площади, заняв оборону на подступах к ней. Перегруппировав свои силы и подтянув танки, противник вновь захватил площадь Дзержинского и начал теснить защитников города, которые стали отходить в восточном и северо-восточном направлениях, в район авиационного завода и Журавлёвки. К концу дня город был сдан почти без боя, сил на оборону у Красной армии не было из-за предшествующей катастрофы под Киевом.
Утром Юра вышел к Госпрому и увидел высоких солдат, ла-зивших по развалинам Дома проектов - они собирали винтовки вчерашних красноармейцев. Он не сразу сообразил, что это немцы. Да оно и понятно. Слишком много до войны пели песен, и в песнях били врагов где-то там, на их стороне, малой кровью, могучим ударом. А враги вдруг оказались на нашей земле, и вот спокойно лазят по битым кирпичам и брезгливо, как палки, сбрасывают в кучу оружие советских солдат.
Юра вышел на площадь Дзержинского. Здесь было несколько танков с крестами на башнях. По площади, цокая коваными сапогами, размеренно шагали победители. Юрку поразило, что они вовсе не были похожи на тех фашистов со зверскими рожами и окровавленными руками, что были нарисованы на плакатах. Обычные рослые парни в касках (без рожек!) или пилотках с эмблемами черепа, как у нас на трансформаторных будках. Короткие сапоги с широкими голенищами, маленькие погоны, автоматы, карабины, сытые и довольные лица. Их было много, очень много. Прямо на Юрку шли два таких молодца. И Юрка не нашел ничего страшного в их лицах. Они шли в ногу, о чём-то непринуждённо разговаривая и смеясь, шли так уверенно, словно всю жизнь прожили в этом городе.
На краю площади, вдоль тротуаров, было много народа. Стояли мальчишки, женщины, старики. Все молча смотрели на поток немецких солдат.
- Вот это сила! Вот это техника! Куда нам до них, - услышал Юрка чей-то голос. Он оглянулся. Невысокий, толстый мужичок в ватнике прищурившись разглядывал площадь. – Так они до Урала за пару месяцев дойдут.
Никто не ответил на его реплику, лишь только женщина интеллигентного вида бросила на мужика гневный взгляд и покачала головой. Другие люди тоже оглянулись, но промолчали. Никто не знал, что будет дальше, чего ждать от оккупантов, и от греха подальше предпочитали не начинать споров.

К концу октября заметно похолодало. Зима в этом году решила прийти раньше обычного. Снег ещё не выпал, дни стояли безоблачные, и поэтому скупое осеннее солнце ещё как-то прогревало воздух, но по ночам уже было морозно. Отопление не работало, и ночью приходилось спать одетыми, укрывшись всем, чем только можно.
- Мам? А, мам? – высунув нос из-под одеяла, спросил Юра. – А зимой отопление включат?
- Не знаю, сынок. Вряд ли.
- Но ведь будет очень холодно!
- Пётр Захарович скоро сделает нам печку, - полусонным голосом ответила Анна Яковлевна.
- Здорово! Мне нравится жечь в печке огонь.
- Вот и прекрасно: будешь у нас истопником. Хорошо, что летом кто-то догадался завезти уголь в котельную. Будем топить печку и не замёрзнем.
- А я могу ещё и дрова всякие собирать. Тогда мы точно не замёрзнем.
И в самом деле, через несколько дней принесли печку, сделанную из большой кастрюли, называемой в народе вываркой. Печка получилась не ахти какая, с тонкими стенками, расходующая много топлива, но кое-как прогреть комнату она могла.
Холодным ноябрьским утром Юра шёл к котельной за углём, как вдруг раздались крики: «Пленных ведут!» Юрка, гремя ведром, выскочил через арку из двора на улицу: колонна по шесть-восемь человек в ряд, в одних выцветших гимнастёрках, без ремней и шинелей, дрожа от холода, шаркая разбитой обувью по мостовой, шла в сторону здания Госпрома. С обеих сторон от колонны по тротуарам ехали на холёных лошадях немцы с карабинами поперёк седла. Женщины вынесли махорку, папиросы — бросают, а пленных все гонят и гонят, колонна струится, как бесконечная змея.
Юра стоял, прижавшись к стене дома, чтобы не попасть под копыта лошадей. И вот кто-то бросил последнюю пачку. Лес рук потянулся к ней, пытаясь поймать. Но пачка отскочила от рук и упала на край тротуара. Она лежала совсем близко. Ряды пленных проходили мимо неё, но никто не рисковал попытаться её поднять. И вот один отчаянный красноармеец выскочил из строя и схватил столь желанный предмет. Громыхнул выстрел, с десяти метров верховой немец лихо всадил пленному пулю в грудь. Солдат плашмя проехал по булыжнику и остался лежать с зажатой в руке нелепой голубой пачкой папирос под названием «Пилот». В конце колонны громыхала телега, два пленных красноармейца погрузили тело убитого — для точного немецкого счета.
Все, кто наблюдал за прохождением колонны, после выстрела долго стояли молча. Толпа будто оцепенела, наступила подавленная тишина. Потом люди тихо разошлись. Это была первая военная смерть, которую так близко видел Юра. Эта нелепая смерть пленного советского солдата навечно впечаталась в его мозг.
Дни шли за днями, ничем один от другого не отличаясь. В один из ноябрьских дней, рано утром собираясь на базар, мать разбудила сына:
- Юра, сходи на Благовещенский базар и попробуй продать вот эту папину курточку, - Анна протянула сыну почти новую куртку, - а я отправлюсь на Сумской. Может быть в этот раз повезёт, и я выменяю что-нибудь на продукты.
- Мама, а почему мы всякий раз ходим с тобой на разные базары? Разве не лучше вместе пойти на какой-то один? – взяв куртку, спросил Юра.
- Так надо, – резко ответила мать, - собирайся скорее, уже светает.
Юрка не стал больше задавать вопросов, пожал плечами, оделся и, сунув под мышку отцовскую куртку, вышел за дверь. Утро выдалось холодным, ветер гулял по пустому двору, гоняя обрывки газет, опавшую листву, песок вперемешку со снегом и прочий мусор. Проходя сквозь арку дома, Юрка застегнул пальто на все пуговицы и потуже затянул шерстяной шарфик на шее. Идти предстояло не очень далеко, всего несколько кварталов. Юра, поёживаясь от холода, прошёл по Клочковской улице до Рогатинского въезда и спустился по нему к Лопани. У разрушенного Рогатинского моста он задержался, глядя, как ветер гонит лёгкую позёмку по льду, сковавшему реку. Постояв так с минуту, он зябко передёрнул плечами, поднял воротник пальто, нахлобучил глубже шапку и пошёл по проторенной на льду тро-пинке в Пискуновский переулок.
Благовещенский базар, или Благбаз, как его звали местные жители, жил своей жизнью. Кто-то продавал, кто-то покупал, кто-то выменивал, кто-то воровал. Обычный базар, которых в Харькове было больше десятка. Юрка встал недалеко от входа в ряд таких же горемык, как и он, развернул куртку и, держа её за плечи, стал слегка приплясывать, согреваясь таким образом. Постояв минут пять и продрогнув до костей, он перебрался несколько вглубь базара и пристроился у стены деревянного павильончика, укрывшись за ним от пронизывающего ветра.
День оказался для Юрки удачным, куртку купили почти сразу же, заплатив за неё приличные деньги. Юрка не стал задерживаться на базаре и, не медля ни минуты, отправился домой, сунув руки поглубже в карманы пальто. Он шёл от реки в гору, к площади Дзержинского, ссутулившись, слегка наклоняясь навстречу порывистому ветру и отворачиваясь от колючих снежинок, словно дробинки бьющих в лицо. Добравшись минут за двадцать до своей улицы, Юрка не пошёл в гудящую от ветра арку, а обогнул выступ дома и тут же едва не столкнулся с Петькой, выскочившем из-за угла. Тот, увидав Юрку, резко остановился и попытался что-то сказать, но никак не мог унять после бега дыхание и лишь глотал воздух, глядя на приятеля широко открытыми глазами и возбуждённо взмахивая руками.
- Ты чего такой напуганный? – удивился Юра.
- Привет, Юрка, - справившись с дыханием, отрывисто проговорил дружок. – Ты новость слышал?
- Какую новость? Ты о чём?
- Чё, не слышал? Этой ночью на Дзержинского что-то рвануло. Говорят, немцев положило целую кучу!
- Откуда знаешь? – недоверчиво спросил Юрка.
- Да все кругом об этом уже говорят! Давай смотаемся туда, поглазеем.
- Айда! – согласился Юрка, сразу же позабыв о холоде, и они побежали в сторону Госпрома.
На площади царили оживление и суматоха. По всему было видно, что немцами была устроена облава. Кто-то бежал к ближайшим дворам, чтобы не попасть в руки полицаев и немцев, кто-то стоял и с любопытством глядел в сторону улицы Дзержинского, где за крышами домов до сих пор клубился дым. Проехали и скрылись за домами несколько грузовиков с гитлеровцами в кузовах, протрещали мотоциклы. Мальчишки подошли к стоящему неподалёку пожилому инвалиду и спросили:
- Дядь, а чё там рвануло?
Инвалид, не поворачивая в их сторону головы, ответил:
- Не знаю. Похоже, что это семнадцатый дом взорвали, комендатуру.
- Кто взорвал? – задал глупый вопрос Петька.
- А кто их знает! – огрызнулся мужик. – Может быть партизаны, а может ещё кто…
- Ух, ты! – восхитился Юрка. – Петька, пошли поближе, по-смотрим.
- Куда, сорванцы? – сердито глянул на мальчишек инвалид. – В гестапо захотели, или жить надоело? А ну, марш домой!
Мальчишки поспешили удалиться от этого сердитого мужика и побежали к ближайшей подворотне. Остановившись за углом дома и переведя дыхание, Петька предложил:
- Через площадь не получится, давай дворами туда пройдём.
- Нельзя. Видишь, немцы оцепление выставили. Поймают – убьют! – возразил Юрка. – Сейчас лучше пойти по домам, а то можно под облаву попасть.
- И то верно, - согласился с ним Петька. – Жаль, что нельзя поглазеть.
Мать уже была дома, когда Юрка прибежал с важной вестью.
- Мам, партизаны ночью комендатуру рванули! – прямо с порога радостно прокричал Юрка.
- Цыц! – грозно оборвала мать. – Сдурел? Ты что разорался на весь подъезд?
- Мам, мы с Петькой только что видели, как горит комендатура, - понизив голос, возбуждённо проговорил Юра. – Какой-то дядька сказал, что это партизаны рванули.
- А ты держи язык за зубами и не трепись понапрасну. Куртку продал? – сменила тему разговора Анна Яковлевна.
- Да, вот деньги, - Юрка протянул матери скомканные купюры. - А ты почему так быстро? Ты уже всё продала?
- Нет, у меня ничего не купили. Вот только выменяла кое-что на две банки консервов, - мать кивнула в сторону стола, на котором стояли банки.
- А почему тогда ты так рано ушла с базара? – не унимался Юрка.
- Почему, почему. Так надо, почемучка, - рассердилась мать из-за назойливости сына, но тут же улыбнулась и сказала уже ласковым голосом:
- Замёрзла я. Но ты же добыл нам денег, теперь мы какое-то время можем на них прожить.
- Мам, а ты как по Сумской прошла? Там же немцы всё оцепили, облава была…
Неожиданно в дверь постучались. Юрка, не дожидаясь ответа матери на свой назойливый вопрос, метнулся открывать. На пороге стоял запыхавшийся Петька.
- Юрка, - едва переведя дыхание, заговорщицки прошептал он, - сегодня не только комендатуру рванули, а ещё на Руднева был взрыв, и Холодногорский виадук подорвали!
- Вот дают партизаны! Так немцам и надо! – восхищённо ответил Юрка.
Они не знали тогда, да и не только они – многие не знали, что это были взорваны заложенные нашими сапёрами ещё при отступлении радиоуправляемые фугасы. Впервые в истории Великой Отечественной войны здесь при отступлении советской армией были применены радиоуправляемые мины. Самый известный взрыв радиоуправляемой мины был совершён по сигналу советского минёра Ильи Старинова, поданному из Воронежа в 3:30 ночи 14 ноября 1941 года. На воздух взлетел германский штаб по улице Дзержинского, 17 вместе с командиром 68-й пехотной дивизии вермахта, начальником гарнизона и комендантом города генерал-лейтенантом Георгом фон Брауном, двоюродным братом знаменитого ракетчика Вернера фон Брауна. В отместку за взрыв немцы повесили пятьдесят и расстреляли двести заложников-харьковчан.

Где-то в середине декабря среди жильцов дома №2 по улице VIII съезда Советов, которую в начале оккупации переименовали во 2-ю Кольцевую, где жили Юра со своей мамой, прошёл слух, что у речки Лопань убили трёх немцев, а это значило, что будут брать заложников. Юра почти наизусть помнил объявление немецкого коменданта города, в котором говорилось: «Каждый житель Харькова лично, своей собственной жизнью отвечает за безопасность немецких вооружённых сил и ставит на карту не только свою собственную жизнь, но и жизнь всех жителей Харькова». Повсюду висели листовки военного командования, содержащие разнарядку на расстрел мирных жителей: за убитого немецкого офицера - сто заложников, за немецкого солдата - пятьдесят, хорвата - тридцать, венгра - двадцать пять, румына - пятнадцать, итальянца - пять.
Двор был пуст, улицы безлюдны. Жители старались по возможности отсиживаться дома, без надобности на улицу не выходить. Юрка стоял у окна и наблюдал за тем, как ветер гоняет по пустой мостовой снежинки. Анна Яковлевна с утра куда-то ушла, наказав Юрке ни в коем случае не выходить из дома и никому не открывать дверь. Ближе к полудню она вернулась домой:
- Юра, я завтра пойду по сёлам, попробую обменять вещи на продукты.
- Зачем? У нас ведь есть ещё что кушать. Холодно сейчас ходить по сёлам, - удивился Юра.
- Сегодня есть, а завтра – не будет, - ответила Анна Яковлевна и продолжила: - А ты возьмёшь этот утюг и к девяти часам пойдёшь с ним на Сумской базар.
- Мам, а почему на Сумской? Туда же вон сколько топать! А Благбаз ближе, - попробовал возмутиться Юрка.
- Не перебивай, - строго одёрнула его мать. – Пойдёшь именно на Сумской! Понял? Там станешь у третьего по левой стороне прилавка. Если спросят, исправный ли утюг, ответь, что исправный, но только сорвана резьба. Если захотят купить не спрашивая, то сам говори, что утюг неисправный.
- Мам, а откуда он взялся? У нас же такого утюга не было? – удивился Юрка, разглядывая утюг.
- Знакомая одна подарила. И вообще, не задавай глупых вопросов. Ты всё понял, что я сказала?
- Понял.
- А сегодня чтобы ни шагу из дома! – строго сказала Анна Яковлевна.
До обеда никто не выходил за пределы двора, хотя особого смысла в этом не было - заложников брали и из домов. Во второй половине дня движение на улицах возобновилось, и мать разрешила сыну выйти на улицу. Во дворе Юрка встретил своего приятеля Петьку и мальчишку из соседнего двора Ваську. Петька, увидав Юрку, бегом бросился к нему и с вытаращенными глазами сказал:
- Юрка, там, на площади – повешенные! Давай сбегаем и поглазеем.
- А ты откуда знаешь? – удивился Юрка.
- Я слышал, как тётки у котельной разговаривали, - многозначительно задрав нос, сказал Васька.
- Страшно, - ответил Юрка. – А вдруг и нас там поймают и повесят?
- Не боись, - деловито сказал Васька, - там полицаи сейчас только охраняют виселицы. Никого уже не ловят.
- Тогда пошли, - согласился Юрка, и они втроём побежали в сторону площади.
То, что они там увидели, ещё долгое время снилось Юрке по ночам. В скверике на краю площади в мёрзлую землю были вкопаны виселицы, на которых висели тела нескольких мужчин и женщин. По пустой площади ветер гнал позёмку и раскачивал эти тела, присыпая волосы повешенных снегом. На груди у каждого казнённого висела табличка с какой-то надписью, но подойти поближе, чтобы прочесть её, мальчишки не осмелились. Постояв молча несколько минут на ветру, они, не сговариваясь, повернулись и быстрым шагом, опасливо озираясь, пошли обратно во двор.
Дома Юрка рассказал маме о том, что видел на площади, на что она строго ответила: «Не шляйся где попало!» Юрка попытался было оправдаться, что он всегда гулял на площади, но мать оборвала его и приказала сегодня больше из дома не выходить.
Утром, ровно в девять, как и велела мать, Юрка занял место за прилавком на Сумском базаре. В этот день было особенно холодно. Старенькое, не по росту короткое зимнее пальтишко согревало плохо. Спасал лишь вязаный свитерок, надетый поверх байковой рубашки. Ноги в кирзовых ботинках немели от холода, и каждый шаг отдавался колючими иголками в замёрзших пятках. Зима в этом году выдалась особенно лютая. В этих южных краях редко бывали такие морозы, а если и случались, то держались несколько дней, а затем снова наступало потепление. Но зима 1941-42 годов была на редкость суровой.
Юрка выставил на прилавок утюг и стал хмуро разглядывать посетителей базара и продавцов. Ему совсем не хотелось мёрзнуть из-за этого утюга, который, скорее всего, так никто и не купит. Кому нужен электрический утюг, когда самого электричества в большинстве домов нет? Но не выполнить наказ матери он не осмелился и решил стоять у прилавка столько, сколько сможет терпеть холод. Хоть бы скорее купили этот проклятый утюг, пока не успел совсем замёрзнуть!
Минут через десять, словно услышав мысленный Юркин призыв, к прилавку подошёл мужчина в поношенном полушубке и облезлой шапке ушанке из кроличьего меха и, весело подмигнув Юрке, спросил:
- А что, малец, утюг исправный?
От неожиданности Юрка чуть не забыл, как нужно ответить. Сначала он просто молча кивнул головой, но потом спохватился и ответил:
- Исправный. Только резьба сорвана.
- Это не беда, - усмехнулся мужчина, - резьбу поправим.
И, вручив Юрке несколько купюр, взял у него утюг, сунул в холщовую сумку и неспешной походкой вышел с базара.
Юрка, обрадовавшийся тому, что не пришлось долго стоять на морозе, вприпрыжку побежал домой. Перейдя наискосок через площадь Дзержинского, он встретил входящего во двор дома Петьку, несущего какие-то хорошие сухие доски.
- Привет, Петька! Ты где это раздобыл такие шикарные дрова? – удивился Юра.
- Привет, Юрок, - Петька явно был в хорошем настроении. – В сто пятой школе, в подвале. Там люди старые стеллажи курочат.
- Петька, мне тоже нужны дрова.
- Так давай ещё разок сходим туда. - Петька перехватил охапку поудобнее. - Вот только эти доски домой отнесу, и сходим.
- Лады. Я тебя здесь подожду, - обрадовался Юрка.
- Жди. А у вас топор есть? – спохватился Петька.
- Есть.
- Тогда смотайся домой и возьми топор. Там без него трудно доски отрывать, – деловито сказал Петька и потащил доски домой.
Через десять минут, вооружившись топором, мальчишки прибежали к школе на улице Данилевского, что в соседнем квартале, через дорогу. Зашли в подвал, только начали работать, как какой-то дядька забрал у Петьки топор и сам стал отдирать доски. Скрип выдираемых гвоздей, громкий стук по стеллажам - оглушающая какофония.
- Отдай топор! - закричали мальчишки. А он в ответ:
- Наберу себе и отдам.
И тут близко прострекотала автоматная очередь, затем наступила полная тишина. Дядька испуганно всунул Юрке в руки топор. Почти сразу же вбежал немецкий солдат и стал всех выгонять из подвала наверх. Люди пошли, Петька дернулся тоже, но Юрка схватил его за руку и запихнул за вентиляционный стояк. Сам стал рядом, держа в руке топор. Все ушли, несколько минут стояла тишина. Вдруг - топот кованых сапог по коридору, вбежал другой немец со шмайсером в руках, остановился посередине комнаты. Петьку он не увидел, а Юрку увидел, они встретились глазами. Длилось это доли секунды, но Юре показалось, что прошла целая вечность. Лица солдата он не запомнил, только серые глаза под низким козырьком тевтонской каски.
Спустя миг немец повернулся на каблуках и побежал дальше. Был он без шинели, в кителе - рядовой. Ребята постояли немного, и пошли на выход. Поднялись на первый этаж, а там прямо дверь на крыльцо. Петька хотел выходить, но Юра его потащил по лестнице наверх. На третьем этаже они выглянули. Внизу в две шеренги стояли люди. Юра заметил мужика на деревянной ноге из соседнего дома и Вовку, их одноклассника, с матерью. Немцы и полицаи стояли к мальчишкам спиной. Офицер что-то гаркнул, полицай в черной шинели, перекрашенной из красноармейской, побежал выполнять приказ.
Ребята стремглав помчались по коридору вглубь здания, повернули и по лестнице сбежали на первый этаж в противоположную от фасада и немцев сторону. В одной из комнат окна были выбиты, Юра выбросил на улицу топор и вылез сам.
Мать вернулась под вечер, осунувшаяся, уставшая. Выставила на стол две бутылки молока, положила краюху ржаного хлеба и, не раздеваясь, а только лишь скинув на плечи платок, села на стул, опустив рядом узелок с вещами, которые она брала для мены. Юрка посмотрел на узелок, подошёл к матери и поцеловал её в щеку.
Анна улыбнулась и спросила:
- Ты утюг продал?
- Продал. Деньги я положил в ящик папиного стола.
- Тебя покупатель спрашивал про утюг? – обеспокоенно спросила мама.
- Да, я ему ответил, что только резьба сорвана. Он засмеялся, сказал, что резьбу он поправит и тут же купил у меня утюг. Я всё сделал, как ты мне велела.
- Молодец, Юрочка. Спасибо, - сказала мама и погладила сына по голове.
- Устала, мамочка? Замёрзла? – участливо спросил Юра.
- Устала, сынок, - вяло ответила Анна Яковлевна.
- Вот видишь, я же говорил, что не нужно ходить на село, что есть у нас ещё что кушать. А ты не послушалась, - как взрослый, укоризненно покачал головой Юра.
- Надо было идти, сына. Обязательно надо, - почти засыпая, слабым голосом ответила мать.
Юра покосился на нетронутый узелок, затем перевёл взгляд на молоко и хлеб, и спросил:
- Мам, а откуда молоко и хлеб? Вещи ведь все на месте?
- Добрые люди дали. Устала я, Юра, хочу спать, - зевнув, ответила Анна Яковлевна. – А как ты здесь без меня? Всё в порядке? – поспешила сменить тему она.
- Всё нормально, мамочка, - Юрка благоразумно решил промолчать о походе за дровами. – Ложись спать, ты очень устала.
Анна Яковлевна с трудом поднялась, скинула пальто, которое Юра тут же подхватил, легла на кровать, укрылась одеялом и сразу же заснула. Юрка глядел на неё и пытался что-то понять своим детским умом. Уже не первый раз мать уходила на село, чтобы выменять вещи на продукты, отсутствовала целый день и возвращалась или с мешочком крупы, или с кусочком сала, или, как сегодня, с парой бутылок молока. И почти всегда приносила все вещи, предназначенные для мены, обратно. Юрка не придавал этому значения, не задумывался над такой странностью. Но сегодня… А ещё этот утюг, который невесть откуда взялся, и это странное наставление по поводу сорванной резьбы. Позже ещё не один раз мать уходила куда-то на целый день, говоря сыну, что пошла на мену. Но тогда, в декабре 1941-го, Юрка не мог найти объяснения таким отлучкам матери. Если и пытался что-то у неё выспросить, то получал в ответ обтекаемые, ничего конкретно не объясняющие ответы.
Назавтра Юрка пошел к своему однокласснику Вовке, посту-чался в его квартиру, но никто не ответил. Вдруг со скрипом отворилась соседняя дверь, и выглянувшая женщина спросила:
- Тебе кого?
- Я к Вовке пришёл – ответил Юра.
- Вовка с матерью в заложниках, - сказала женщина. – Иди отсюда, мальчик, иди от греха подальше.
Больше Юра их не видел. И мужика на деревянной ноге тоже. Вскоре он узнал, что заложники, взятые в их районе, были расстреляны в тот же день.
Позднее он часто вспоминал серые глаза того немецкого солдата без шинели, глядящие прямо на него. Почему тот промолчал, почему не вытащил мальчишек из угла, а повернулся и побежал дальше? Всякие догадки можно строить, но наверняка теперь не скажешь. Точно Юрка знает одно: эти несколько секунд - глаза в глаза, а потом удаляющийся топот кованых сапог - были самым счастливым мигом его жизни за всю войну.

Больше всего Юра не любил ходить за водой. Водопровод в доме не работал, и воду приходилось носить из колодца, в районе, называемом Слободкой, что на берегу Лопани. Сегодня за водой они пошли вместе с Петькой. День был морозный, но солнечный и безветренный. Щурясь от яркого солнца и поскальзываясь на утоптанной до зеркального блеска тропинке, ведущей к полынье, мальчишки обсуждали недавнюю новость, страшным слухом прошедшую по городу: люди шептались о том, что в Дробицком Яру, у тракторного завода, немцы расстреливают евреев.
Уже 5 декабря началась перепись населения города, причём евреев вносили в особые списки. 14 декабря 1941 года по приказу военного коменданта города генерала Путкамера всех евреев в двухдневный срок обязали переселиться в район ХТЗ. В рабочих бараках, оставшихся после строительства завода, было организовано еврейское гетто. Каждый день из гетто выводили группы по 250—300 человек, которые направлялись на расстрел в Дробицкий Яр. Уже в начале 1942 года харьковское гетто прекратило своё существование. Также в яру расстреливали пленных красноармейцев и психически больных людей.
Так, обсуждая эти страшные слухи, мальчишки пересекли Клочковскую и, пройдя ещё метров сто, свернули в переулок, к колодцу. Переулок был тупиковым, войти в него, равно как и выйти оттуда можно было только со стороны подъёма Пассионарии. В нескольких десятках метрах от колодца стояла конная повозка с установленной на ней бочкой. Рядом с повозкой курил немецкий солдат, наблюдавший за тем, как люди набирали воду.
- Вот, зараза, снова он здесь, - сквозь зубы прошипел Петька.
- Гад! – поддержал его Юрка. Но делать было нечего: обойти немца не представлялось возможным, подход к колодцу был единственным. Возле обледенелого сруба суетились десятка два человек с вёдрами.
Набирать воду из колодца было трудно и опасно. За несколько недель вокруг него образовалась высокая скользкая наледь. Чтобы зачерпнуть воду, нужно было взобраться на эту ледяную горку и лечь на неё, при этом рискуя соскользнуть вглубь колодца, как в кратер вулкана. Особенно опасным был тот момент, когда нужно было вытаскивать уже наполненное ведро.
Дождавшись своей очереди, мальчишки взобрались на наледь. Петька лег лицом к срубу держа в руках верёвку, привязанную к ведру, а Юрка ухватился за его ноги, чтобы не дать тому соскользнуть в колодец. Так они наполнили оба ведра и, поскальзываясь, расплёскивая воду, побрели обратно, надеясь, что солдат их не остановит. Однако проскользнуть мимо ненавистного немца им не удалось.
- Ком! – требовательно прокричал он мальчишкам.
Те нехотя, глядя исподлобья на немца, побрели к повозке.
- Гисс хирхер ауз! – потребовал немец, показывая рукой на повозку.
Мальчишкам ничего не оставалось, как выполнить требование фашиста и вылить воду из своих ведёр в бочку.
- Гуд, - удовлетворённо кивнув головой, похвалил их немец и махнул рукой в сторону колодца, разрешая таким образом снова набрать воды. В этот раз друзья решили не торопиться, отошли немного в сторону и дождались, когда немец, усевшись на повозку с доверху наполненной бочкой, выехал из переулка. Лишь после этого они снова набрали в вёдра воды и отправились домой.
Обратно шли молча, стараясь не расплескать воду и донести до дома как можно больше. У одного из домов, где до войны было какое-то государственное учреждение, Петька остановился и показал рукой на балконы второго этажа:
- Гляди, даже верёвки не снимают, оставляют для следующих висельников. Повешенных ещё неделю назад отсюда сняли.
Юрка поднял голову и увидел свисающие с балконов верёвочные петли. Не задерживаясь возле жуткого места, они прибавили шагу и, больше не проронив ни слова, пошли домой.
После полудня полицаи согнали людей на площадь Дзержин-ского. Здесь черный репродуктор гнусавым голосом вещал о победах германского оружия. Юрка не сразу сообразил, что если сбито пятьдесят вражеских самолетов, то это погибли наши, советские. Слушать передачу было страшно: уничтожены миллионные армии, тысячи танков и самолетов, доблестные немецкие войска на окраинах Москвы и на берегах Волги. «Большевистские банды разбиты, хайль Гитлер!» — кричал голос.
Люди слушали молча, с застывшими лицами. После сводки с фронтов репродуктор начал извергать бравурные марши и вальсы Штрауса. Под чудесную мелодию «Сказок Венского леса» медленно вращались на веревках повешенные.

Небывалые морозы стояли с ноября. Центральное отопление в городе практически отсутствовало. Люди обогревались, как могли: жгли в печках мебель, кукурузные початки, книги – всё, что могло гореть. Условия жизни харьковчан в оккупированном городе были чрезвычайно тяжёлыми.
И всё-таки не холод был самым страшным бедствием. Главной проблемой в это время стал страшный голод, возникший по причине полного безразличия городской оккупационной власти к вопросам поставок продовольствия. Люди ели буквально всё: картофельные очистки, кормовую свеклу, казеиновый клей, домашних животных.
Голодали все, кто не служил оккупантам или не занимался коммерцией. Поговаривали, что были даже случаи, когда на базаре продавали человеческое мясо, невзирая на то, что за такие преступления наказывали повешением. Люди начали опухать, большинству из них было трудно даже элементарно передвигаться. Стала обычной картина: сгорбившиеся фигуры харьковчан, запряженные в детские сани, на которых они перевозили умерших родных людей. Во многих случаях не хватало сил похоронить покойников или же это просто было неко-му делать.
Дом, в котором жил Юра, тоже потихоньку вымирал от голода. Первыми умерли старичок и старушка со второго этажа. Через несколько дней Юра, выходя на улицу, обнаружил на промерзшей лестничной площадке околевшее тело одинокого дедульки, жившего на первом этаже. Одежда на нём обледенела и покрылась инеем, остекленевшие, словно рыбьи глаза глядели в потолок. От страха ноги у Юрки стали тяжелыми, а под шапкой сразу сделалось мокро, но он всё же переступил через покойника и бегом выбежал из подъезда.
Все, кто мог, ходили по сёлам, на так называемые «мены». Горожане несли за город все ценности, которые у них были, надеясь получить за них продовольствие.
Юра и Анна Яковлевна спасались тем, что могли иногда выменять что-то из вещей на базаре или в сёлах, и тем, что «давали добрые люди», как однажды мать пояснила Юрке. Кто эти добрые люди, Юрка не понимал, да и особо не старался понять. Он уже привык к тому, что мать стала часто куда-то уходить, сообщая ему лишь то, что пошла на село за продуктами. Но теперь часто она возвращалась ни с чем. За зиму они проели почти все вещи. Всё чаще теперь варили затирку - ржаную муку, сваренную в кипятке. О куске хлеба или похлёбке из овса уже и не мечтали. Если удавалось раздобыть полкруга макухи, то это было счастьем.
Однажды, где-то в феврале, после очередного похода по сёлам, мать сказала:
- Осталось терпеть немного. Мы уже почти перезимовали го-лодную зиму. Весной, когда потеплеет, пойдём с тобой в Песочин.
- Зачем? – удивлённо спросил Юра.
- В Песочине живёт земляк твоего папы, Савва Иванович. Мы пойдём к нему, и он нам подскажет короткую дорогу до Николаевки. Сама я не знаю, как туда теперь можно добраться. Ни поезда, ни автобусы теперь не ходят.
- А зачем нам добираться в Николаевку? – ещё больше удивился Юра.
- Там живёт тётка Ганна. Она жена брата твоего папы. И другая родня отца живёт в Николаевке – может быть, как-то приютимся у них на время.
- А Николаевка - это далеко?
- Не близко, сынок. Но мы с тобой доберёмся. Пусть только потеплеет, чтобы не по холоду.
- А может быть лучше в Днепропетровск? К тёте Соне или к дяде Вите?
- Нет, сынок. Там им самим тяжело. В Днепропетровске так же голодно, как и у нас в Харькове. Это ведь город, а в городах теперь везде голодно. В селе всё-таки легче прожить.
Юрке очень хотелось в Днепропетровск: он ведь так по-настоящему и не накупался в Днепре, а впереди лето. Но возражать матери он не стал. Он уже понимал, что сейчас не то время, когда можно беззаботно отдыхать.
На следующий день Юрка поделился новостью с приятелем.
- Верно твоя мамка решила, - не по возрасту рассудительно сказал Петька. – Мы тоже, наверное, пойдём по сёлам, а то в Харькове можно дуба дать от голода.
- А что, у вас тоже в селе есть родня? – спросил Юра.
- Не знаю. Может и есть. Нужно спросить у мамки, - задумчиво произнёс Петька. И они замолчали, каждый думая о своём.
- Давай сходим к Благбазу, - нарушил молчание Юра.
- Зачем?
- Может выпросим чего пожевать, или семечками разживёмся.
- Это вряд ли, - возразил Петька. - Ладно, пошли, всё равно делать нечего.
И они двинулись вниз, к разрушенному мосту через Лопань, то и дело поскальзываясь на утоптанной тропинке, в которую за зиму превратился тротуар. Проходя мимо Набережного переулка, они глянули в сторону колодца – немец с повозкой стоял на обычном месте.
- У, тварюга, - выругался Петька и погрозил в сторону переулка кулаком.
- Ты что? Ещё пальнёт сдуру! - одёрнул его Юрка.
- Не пальнет, - уверенно ответил Петька. – А догнать – пусть попробует.
- А вдруг запомнит?
- Далеко. Не разглядит, чтобы запомнить, - засмеялся Петька, и они прибавили шагу.
Едва перейдя по льду реку, мальчишки заподозрили что-то неладное. Издали было видно, что вокруг барахолки Благбаза немцы выставили оцепление. Послышались крики команд, лай собак, из толпы, которая собралась на барахолке, донеслись отчаянные женские крики: «Помогите!», «Ой, мамочка!», которые вмиг слились в разноголосый гомон. Некоторые люди, оказавшиеся рядом с барахолкой, побежали к разрушенному мосту, за ними бросились несколько полицаев.
Юрка вмиг сообразил, что происходит, и, схватив Петьку за рукав, потащил его вправо, вдоль реки. Петька не сопротивлялся, он тоже смекнул, что сейчас нужно как можно скорее уносить отсюда ноги. Добежав до трамвайного депо, мальчишки затаились за кирпичным забором.
- Это чё – облава? – переводя дыхание, шёпотом спросил Петька.
- Облава, - осторожно выглядывая из-за забора, ответил Юра. На овощном рынке тоже царила паника.
- Чёрт побери, чуть не попались, - зло сплюнул на снег Петька.
- Точно. Выпросили пожрать, называется. Долго здесь торчать нельзя – могут найти.
- И чё делать? – озабоченно спросил Петька.
- Надо дальше уходить, вдоль Лопани, к Ивановской.
- Да ты чё? Погляди: там же снега по пояс!
- Думаешь, не проберёмся? – засомневался Юрка, глянув вдоль берега.
- Если только по льду, - неуверенно предложил Петька, но тут же сам себе возразил:
- Заметят на льду. Там не спрячешься.
- Может в депо сигануть? – Юрка глянул на высокий кирпичный забор.
- Нельзя. Там могут быть сторожа или даже часовые.
- Тогда обходим депо, а там, дворами да огородами проберёмся.
- Давай рискнём.
Тем временем шум на барахолке стал стихать, только лишь злобный лай овчарок да отрывистые команды на немецком языке доносились до мальчишек. Затарахтели моторы, и грузовики, натужно гудя, стали удаляться от базара. Люди продолжали в панике бежать через Лопань, на левый берег, но их уже никто не преследовал.
Минут через десять тропинка на месте Рогатинского моста опустела, людской гомон стих, и только лишь одинокое горькое причитание какой-то женщины доносилось до слуха приятелей.
- Кажется, облава закончилась, - прислушиваясь, сказал Петька.
- Похоже на то. Давай посидим здесь ещё немного, и если будет всё спокойно, то пойдём к Рогатинке.
- А может быть всё же к Ивановской, - засомневался Петя.
- Если облава закончилась, то без разницы, куда идти. К Рогатинке ближе. Пройдём через овощной и сразу же махнём на тот берег, - рассудительно ответил ему Юра.
Минут через тридцать друзья, до костей промёрзнув, выбрались из своего убежища и осторожно двинулись по берегу вдоль овощного рынка. Добравшись до останков моста, они огляделись по сторонам и, что есть духу, пустились через замерзшую речку и далее вверх по Рогатинскому въезду.
Забежав в холодный подъезд, где жил Петька, мальчишки поднялись на верхний этаж и уселись на подоконник, переводя дух.
- Как думаешь, их постреляют, или повесят? – спросил Петя.
- Кого? – не сразу понял вопроса Юра.
- Заложников.
- Не знаю. Могут и повесить, а могут и расстрелять…
Нет, этих заложников не повесили. И даже не расстреляли. Их удушили. Мальчишки в тот день ещё не знали, что немцы с декабря стали всё чаще применять «гуманный», очень «удобный» способ умерщвления людей. Во время облав людей загоняли в фургоны грузовиков, называемых «газвагенами», или просто «душегубками», запирали и вывозили к тракторному заводу. Во время движения выхлопные газы автомобиля направлялись внутрь фургона, и люди задыхались, умирали мучительной смертью от удушья. Тела людей, умерщвленных выхлопными газами, сбрасывали в пустые бараки станкостроительного завода, 8-го треста и тракторного завода. Когда эти бараки оказались заполненными до отказа, палачи харьковчан начали сжигать деревянные строения.