— Целую тысячу долларов! Они же даже не утепленные, эти ботинки!

— Ну и что? Зато вот — видела? — Он повернул ногу в сторону, и Катя увидела на боковой стороне ботинка синий рисунок ящерицы. — Это настоящая татуировка! На настоящей коже! «Белутти»! — повторил он и вовсе без всякой на то необходимости.

— Такие деньги!

— Да перестань, — поморщился он, взяв салфетку и тщательно вытирая руки. — Дорого не дорого — какая разница? Я захотел. Если желаешь знать, не я один: обувь этой марки сам Ален Делон носит! И не только он, еще Зинеддин Зидан, Жерар Депардье… Конечно, у них-то не такие, — вздохнул он не без зависти. — Лучше…

— Сравнил! Они-то могут себе позволить!

— Ну так и я могу! — Он пожал плечами. — Правда, мне просто повезло. Совпало так: в один день и родители «пайковые» подкинули, и Лера от своих перевод получила, и магнитофон я продал — он устаревший был, такие уже из моды вышли… Пошел да купил. Давно мечтал, — с неподдельной любовью глянул он на ногу в ботинке.

— Лера — это кто? Сестра?

— Жена.

— Жена!.. Так ты женат?

Он кивнул, по-прежнему не сводя глаз со сверкающей обувки.

— И что, она позволила тебе такую трату?

— Я, знаешь, как-то не спросил, — ответил он немного виновато. — Ее дома не было. А перевод от родителей в тумбочке лежал. В белом конверте. Ну я вынул, пересчитал — хватает. Пошел да купил.

— А как же она? — не успокаивалась Катюша. — Жена? Лера? Ей же есть теперь нечего!

— Да не пропадет! — махнул рукой юный муж. — Кто в наше время от голода умирает? Не пропадет. Я же не пропадаю.

Он подмигнул Катюше, и по всему было видно, что был очень доволен собой. А потом — что было уже совсем нежданно-негаданно — положил руку на Катино колено.

— Ну пойдем! Она удивилась:

— Куда это?

— Как куда? К тебе! Ты где живешь?

— На Гагарина… — ответила она машинально. И спохватилась:

— А что?

— Ну как — что… должен же я тебя отблагодарить. За обед.

Рука, поглаживающая ее колено, обогнула подол скромной темной юбки («как у приличной девушки», — поучительно говорила мама, прикладывая обновку к Катюше и не обращая внимания на дочкино недовольство) и воровато скользнула вверх по гладкой поверхности чулка. Катя обмерла — но исключительно от неожиданности. Как всякой девушке, ей случалось иметь дело с нагловатыми кавалерами, но ни один из них не действовал до такой степени бесстыже. Лезть ей под юбку здесь, прямо за столовским столиком, в присутствии хоть и редких, но все-таки посетителей! Где это могут видеть студенты и преподаватели сразу четырех факультетов! И при этом он, не отрываясь, смотрит ей прямо в глаза, и в глазах этих — кстати, очень красивых, бархатно-карих — нет даже намека на неловкость. Абсолютно!

— Ты… ты ошибся адресом, парниша, — сказала она, приходя в себя. Рука охальника была отброшена, подол снова лег на колени. — Поел?

— Поел.

— Сыт?

— Сыт!

— Ну и катись отсюда!.. Колбасой. Катись к своей Лере! — добавила она и вовсе уж вдруг.

— Ну котик, не ругайся, — темно-шоколадные глаза блеснули то ли лаской, то ли насмешкой. — Не хочешь — не надо. Пойдем в кино.

— Тебе деться, что ли, некуда?

— Ага. К жене неохота.

— Заругает?

— Да воспитывать начнет. Меня все воспитывают… Так пойдем? В кино?

— «В кино», — поддразнила Катюша. — За билеты-то тоже мне платить, как я понимаю? И еще, поди, за лучшие места?

— Котик, умоляю, не усложняй! Ты просто сделаешь мне подарок…

Роман, начавшийся так бестолково, имел вполне предсказуемые последствия. Валентин, или Валентик, как звали молодого человека с неистребимой тягой к роскошным ботинкам, обладал редким даром отрицательного обаяния. Он до такой степени не пытался скрыть или хоть как-то замаскировать свой стопроцентный эгоцентризм, что людей, имевших дело с Валентиком, такое поведение сначала обескураживало, затем злило, а потом, совершенно неожиданно, повергало в умиление. И ему все прощалось… Почему? Ответа никто не знал.

Может быть, все дело было в совершенно искренней и потому нерушимой уверенности Валентика в том, что весь этот мир, вся вот эта круглая голубая планета, с морями-океанами, горами-холмами и лесами-полями, создана исключительно для него. В детстве он думал, что если он, Валентик, неожиданно умрет (конечно, этого не должно было случиться, ни за что не должно! — но все-таки «если»), — то все кругом тотчас же должно исчезнуть: солнце, улицы, Москва, земной шар, Вселенная…

— Ничего не останется! — уверял он свою соседку по песочнице, некрасивую девочку с узким болезненным лицом. Валентик никогда не стал бы дружить с такой, если бы не ее замечательный наборчик с лопаточками, резными стаканчиками и формочками для песка — у него самого такого не было, что его немало возмущало.

— Ничего не останется, если я умру! — говорил он, ковыряясь в песочнице Лериной лопаточкой с ромашками на рукоятке. — Ни одного человека! Поняла?

— А я? — потрясенно спрашивала Лера. — И тебя не будет.

— А мама?

— И мамы!

— А… а Муся? — указывала Лера на дворовую кошку, с независимым видом пересекающую залитый августовским солнцем двор.

— И Муська исчезнет! — уверенно говорил Валентик вслед презрительно поднятому Муськи ному хвосту. — Зачем Муська? — пояснял он. — Пока я жив, так она и нужна, а умру — и ее не станет. Никого не станет. Зачем же им всем жить, раз меня нет?!

Некрасивая Лера долго молчала, утирая нос тоненькой, с мышиный хвостик, косичкой с вялым бантиком на конце, и глядела на Валентика с немым восторгом.

Он не мог не вызывать восхищения, этот мальчике мягкими, слегка вьющимися светлыми волосами и большими бархатными глазами на здоровом, румяном лице. Мама Валентика, известная на всю Люсиновскую улицу и ее окрестности портниха, заработанные ночными бдениями за швейной машинкой деньги тратила большей частью на сына. Причем одевали мальчика исключительно в заграничные, купленные у спекулянтов костюмчики: начиная с пятилетнего возраста в гардеробе юного баловня не было вещи, сделанной ближе Парижа. «Херувимчик!» — ахала мать, глядя на сына, как будто только сошедшего с рекламной картинки. И, считая свое мастерство портнихи недостаточно высоким, чтобы обшивать эдакого ангелочка, могла обегать всю Москву в поисках матросского костюмчика, которым «заболевал» сын, увидев такой «на одном мальчике по телевизору».

— Валя! А вот сейчас там, ну во-он там, — Лера неопределенно махала рукой куда-то себе за спину, — там, ну, где улицы, проспекты, магазины… «Детский мир»… и еще кино… и люди… Это все, они все, что ли, тоже для тебя? Для одного, что ли, тебя?

— Для меня, — кивал Валентик, поворачиваясь к Лере спиной и продолжая усиленно работать лопаточкой. — Только там сейчас никого нет. Ни людей, ни магазинов. И «Детского мира».

— А… А… А где же они?

— Да нигде. «Где»! Нету.

— Ка-ак? — выдыхала Лера, и от ужаса засовывала в рот косичку.

Так. Если вот я сейчас пойду и зайду вон за угол, все это сейчас же появится. И люди, и кино, и все-все-все. А пока меня нет, и их нет. А уйду — и все исчезнет. И так все время, поняла?

Этот примечательный разговор, состоявшийся в детской песочнице во дворе одного из домов на Люсиновской улице более двадцати лет назад, можно назвать знаковым для всей Велентиковой жизни.

Потому что, в отличие от большинства пятилетних мальчиков, которые в девяноста девяти случаев из ста забывают о нелепых младенческих фантазиях, Валентик умудрился пронести стройность им же самим изобретенной философской системы через всю жизнь. И не разу не получил за нее по лицу или даже по шее. Люди смеялись, удивлялись, некоторые улыбались презрительно — но в конечном счете Валентик всегда получал все, что хотел.

Все изменилось десять лет спустя, когда мальчику только-только исполнилось шестнадцать.

Хотя, наверное, перемены начались гораздо раньше. Если бы Валентик в ту пору был чуть-чуть меньше занят вопросом, почему самая интересная девочка в классе, отличница Оля Федоркина, продолжает водить компанию с прыщавым первокурсником пединститута, упорно не замечая его, Валентиковой, красоты — то наверняка обнаружил бы, что его мать становится какой-то загадочной. Сорокапятилетняя женщина, родившая, что называется, от проезжего молодца, только ради того, чтобы слышать в своей одинокой квартире дыхание родного существа, вдруг стала вести себя так, как будто имеет право на свою, независимую от Валентика личную жизнь.

Галина Семеновна начала исчезать по вечерам, а в те дни, когда оставалась дома — подолгу смотреть в кухонное окно. От каждого телефонного звонка она заливалась густым багровым румянцем и бросала на сына испуганный, даже несколько затравленный взгляд. Но этих перемен мальчик не увидел, как не увидел и того, как на полочке в ванной комнате вдруг выросла батарея кремов и лосьонов, а мать сменила привычный перманент на модную стрижку и впервые в жизни сделала маникюр. Все это, вместе взятое, омолодило Галину Семеновну лет на десять, но Валентик этого упорно не видел. Не видел он и сияющих виноватых глаз матери. Или не хотел видеть?

— Убери руки… За совращение малолетних, знаешь, что дают? — насмешливо сказала в один прекрасный день Оля Федоркина, когда Валентик вздумал было прижать ее в темноте школьной раздевалки. — Вместо института будешь лет пять зубной щеткой «парашу» чистить! Или не боишься? Думаешь, папаша отмажет?

— Чей папаша? — ошалел Валентик.

— Твой — чей! Или ты не хочешь «папочкой» его называть? Останетесь в официальных отношениях?

— Да с кем… в официальных?

— С участковым! Плотниковым! Папочкой твоим… будущим!

— Ты что… дура?! — вырвалось у Валентика. Вообще-то он девочкам никогда не грубил. Да и мальчикам тоже. Не любил конфликтов.

Сам дурак. Пусти!!! — Федоркина оттолкнула его руку и, сдунув нависшую челку, дернула с железного крючка расшитую по последней молодежной моде куртку. Одежду девушка надевала неторопливо, с грациозной медлительностью, давая зрителям — пусть в данном случае этими зрителями был только Валентик в единственном числе — возможность рассмотреть себя как следует, со всех сторон. Впрочем, в очередной раз кинув нарочито рассеянный взгляд на горе-кавалера, который как будто совершенно потерял к девушке интерес и стоял у стены, насупившись и хмуро глядя в противоположную сторону, Оля пожалела его:

— Да ты что, Липатов? Правда не знаешь ничего?

— Правда…

— Ну… — Оленька пожала тонкими плечиками и, нацепив на одно из них школьную сумку, отвела белокурые локоны за воротник. — Ты, получается, совсем у нас слепой юноша! Матушка твоя с Плотниковым уже с полгода как, — она запнулась, — ну, как сказать? В общем, вместе они. А на днях и заявление в загс подали. Слышишь? Эй! Оглох? Свадьба, говорю, у вас будет!

Валентик молчал. Он был совершенно подавлен.

— Откуда знаешь? — наконец прошептал он.

На одной улице живем! — снова дернула плечиком Оля. — Матушка твоя у моей мамы все время заказы брала — не знал? Галина Семеновна и для меня шила, куртку эту вот. — Она опять поправила воротничок и не удержалась от соблазна лишний раз взглянуть на себя в зеркало. — И знаешь, ничего не могу сказать, руки у твоей матушки золотые. Её вещи от фирменных не отличишь… Я даже расстроилась, когда Галина Семеновна отказалась платье мне к выпускному сшить. Первый раз отказалась! Мама ей двойную цену предлагала, а она ни в какую — я, говорит, не могу, у меня, говорит, свадьба… И такая радостная стояла…

— Да брось ты, Липатов! — Искренне жалея одноклассника, Оля дотронулась до его руки. — Пойдем проводишь меня. Хочешь? Нехорошо, конечно, что матушка ничего тебе не сказала, но, знаешь… я только сейчас подумала..: может, она сюрприз хотела сделать? Без отца, наверное, очень плохо жить… я так думаю. У меня, знаешь, какой папа! Я его обожаю. Когда…

Валентик так никогда и не узнал, что должно било последовать за этим «когда». Неожиданно сорвавшись с места, он кинулся из раздевалки прочь, на улицу, и не останавливаясь, бежал до самого своего дома.

Галина Семеновна ничего не говорила сыну о грядущих переменах в их жизни по очень простой причине — она трусила. О том, что Валентик будет обижен запоздалым желанием матери почувствовать себя наконец женщиной, она догадывалась. И оттягивала неприятный разговор до последнего.

…Когда сын ворвался в дом, громко хлопнув дверью — чего никогда себе не позволял — и со всего размаху швырнул через комнату тяжеленную сумку, так, что та пролетела в полуметре от головы матери и шлепнулась как раз на швейную машинку, сбив на пол чехол и наверняка повредив что-то в механизме, Галина Семеновна поняла, что с затягиванием она переборщила. Не сказав ни слова, она погрузила в прическу дрожащие руки с ярким маникюром и заплакала.

— Ты!!! Ты… Предательница! — выкрикнул, как выплюнул, ее сынулечка. Выражая солидарность с хозяином, из школьной сумки посыпались учебники — мерно, по одному, и, соскользнув с швейного столика, шлепались об пол. От каждого стука Галина Семеновна вздрагивала, как будто ее били, но рук от лица не отнимала.

Она ждала криков, обид, развития скандала, думала, что сын продолжит выяснять отношения, но Валентик спросил только:

— Как ты могла?! Как ты… Чего же тебе не хватало?!

Сорокапятилетняя женщина, для которой после иссушающего одиночества неожиданно наступила вторая весна, которая вдруг ощутила живительное прикосновение рук любящего человека, — что она могла ему ответить?!

Чего ей не хватало?

Шершавой ладони на обнаженном плече, к которой, еще не открывая глаз, еще до того, как зазвонит будильник, можно прижаться щекой и получить в ответ грубоватую ласку?

Головокружительного запаха табака и крема после бритья, смятых мужских рубашек с темными пятнами под мышками, от которых исходит терпкий аромат мужского пота?

Желания накормить огромного, такого родного человека, который никуда не уйдет и будет смотреть телевизор под стрекот швейной машинки, а после, с хрустом потянувшись, уляжется в общую постель и властным жестом притянет ее к себе?

Всего этого не объяснить семнадцатилетнему сыну. Да он и не поймет…

— Сынок, мы будем жить очень хорошо…

Не сказать, чтобы они зажили плохо. С того самого дня, когда участковый Иван Гаврилович Плотников, которого знала вся Люсиновская улица, пришел к ним домой со своими двумя чемоданами, в одном из которых оказались нехитрые мужские пожитки, а в другом — грамоты и памятные подарки, которыми начальство щедро осыпало Ивана Гавриловича все тридцать лет беспорочной службы, Валентик вообще больше не произнес на тему материного замужества ни слова. Он даже как будто смирился.

Только дверь в его комнату теперь всегда оставалась закрытой.

Иван Гаврилович, на счету которого было немало схваток с перепившими хулиганами и квартирными ворами, к своему удивлению, стал ужасно робеть перед этим худеньким пареньком. И, чувствуя вину за вторжение на чужую территорию, не препятствовал жене оделять сына двойной порцией ласки и подарков, которые Галина Семеновна преподносила уже не с горделивым, а с заискивающим выражением на очень помолодевшем лице. Это новое для себя выражение Валентик не только отметил, он захотел, чтобы оно укрепилось у матери надолго — очень, очень надолго. «Чтоб неповадно было», — думал он мстительно, не отдавая, впрочем, себе отчета в том, что же именно должно быть для Галины Семеновны неповадно.

Но в целом все устроилось даже намного лучше, чем ожидал Валентик. Отчим терялся в его присутствии. Мать ходила виноватая и осыпала Валентика подношениями. Никаких ущемлений своих прав и покушений на свободу Валентик не чувствовал, Пока…

Это был день его рождения — семнадцатое июля. Валентик стал совершеннолетним. Розовая от счастья Галина Семеновна, в новом, только вчера сшитом лиловом платье из искусственного шелка с завышенной талией и длинной очень широкой юбкой, вместе с раскрасневшимся от выпитого за здоровье пасынка Иваном Гавриловичем вышли на балкон и с таинственными лицами «поманили туда Валентика. Сгорая от любопытства, юноша толкнул стеклянную дверь, встав рядом с ними.

— Вона… Тама, у подъезда… к лавочке прислоненный… Видал, сынок? — со сдержанной гордостью сказал отчим. На слове «сынок» у немолодого мужчины снова сел голос — Иван Гаврилович в первый раз решился обратиться к пасынку так интимно.

Валентик этого не просек — вытянув шею, он вглядывался вниз, во двор, пытаясь разглядеть то, на что указывал ему тяжело и влажно дышащий в затылок Иван Гаврилович.

— Ну Валечка? Видишь? Красный-то, красный! У самого подъезда стоит! — почти пропела мать, прижимаясь к его плечу холодным шелком нового платья.

— Мотоцикл!!! — выдохнул Валентик. И, резко развернувшись, пулей вылетел из квартиры — довольные родители услышали только удаляющийся вниз по лестнице топот.

О мотоцикле он мечтал давно — и именно о таком, вызывающе пурпурном, сияющем никелированными частями «Харлее». Конечно, модель из самых дешевых — если это слово вообще применимо к «Харлею», — но это был мотоцикл, настоящий мотоцикл, на котором он будет гонять по московским улицам, пугая разомлевших на солнце собак, и катать визжащих от страха и восторга самых красивых девчонок Люсиновской улицы!

Миг — и «Харлей» взнуздан, оседлан и ворчит мотором. Валентик совершил свой первый круг по двору, спиной ощущая взгляды высунувшихся из окон соседей. Сейчас он жалел только об одном — что его не видит Оля Федоркина, которая, как говорили, все еще крутит роман со своим «прыщавиком». Упиваясь торжеством, Валентик с рокотом, свистом и улюлюканьем выдавал на своем «Харлее» чудеса джигитовки.

Нарезая пятый круг, он увидел боковым зрением, что у подъезда уже стоят выползшие из квартир соседи. Мать и отчим были в первых рядах.

И-иэээххххх! Сейчас он им всем покажет — есть такой, особенно сложный кульбит… Надо разогнаться и затормозить… в нескольких сантиметрах от них… От матери — она испугается, а потом засмеется, счастливая, гордая за него…

— Осторожно!!! — истошно крикнул Иван Гаврилович, едва не бросившись под колеса мотоцикла. Его неловкая фигура в вытянутых на коленях «трениках» и старой майке, которую он натянул по летнему случаю, загородила от Валентика сжавшуюся от страха Галину Семеновну.

— Ты это… Ты не шути так больше, сынок! — внушительно сказал Иван Гаврилович. — Мать наша… это… — он прокашлялся и исподтишка оглядел застывших от любопытства соседок, — ну, в общем, поберечь бы нам надо, мать-то… Ты не пугай ее, Валентин. Сам понимаешь, в ее положении…

— В ее положении? — Валентик все еще не понимал. И вдруг острая догадка пронзила его мозг.

Эта игла, проникая в сознание похолодевшего Валентика, нашпилила на себя и навсегда оставила в памяти картину: острые от сенсационной новости лица соседок; смущенно озирающегося Ивана Гавриловича; мать, прячущуюся за спиной своего… «самца!», — злобно мелькнуло в мозгу у Валентика. Только тут он заметил — с внезапным приступом стыда и ощущения позора — как округлилась фигура матери, как заметно налилась ее всегда маленькая грудь. «И платье это… широкое… она не для меня! Не для моего дня рождения сшила!» — осенила его еще одна догадка.

Про платье — это было обиднее всего. Платье подчеркивало, что у матери есть свой повод менять гардероб, — и этот повод не имеет никакого отношения к нему, Валентику. До сих пор она обзаводилась обновками только ради его дня рождения, детсадовских и школьных праздников.

Ни слова не говоря, Валентик развернул «Харлей» и, не оборачиваясь, скрылся в каменной глотке арки…

Его мать — беременна! Беременна в сорок пять лет! Имея совершеннолетнего сына! Беременна — на потеху всей Люсиновской улице! Беременна — и собирается рожать!

«Кого ты хочешь, сынок — братика или сестренку?!» — издевательски спрашивал у себя Валентик с воображаемыми материнскими интонациями. И так и видел, как Иван Гаврилович, стремясь оградить женушку от груза хозяйственных забот, берет эти заботы и на голубом глазу складывает их на Валентиковы плечи… А потом представлял, как в их доме появляется какое-то сморщенное, визгливое существо и все начинает крутится вокруг этого… этого… сучьего выродка! «Орать будет день и ночь», — думал он и уже видел, как их аккуратную кухню и крохотный коридорчик уродуют протянутые тут и там веревки с пеленками. Пеленки мокрые, с них капает, на полу лужицы… И бутылочки с детской смесью по всей кухне, и ночные горшки, и коляска, об которую он непременно будет спотыкаться… и соседские сплетни, и жалостливые, а то и чего хуже — насмешливые взгляды в спину… И младенческий крик, визгливые вопли и днем, и ночью…

— А кстати! Где они поставят кровать? Детскую кровать?! — это Валентик произнес вслух и его бросило в жар; у них всего две комнаты! Большую до сих пор занимал сам Валентик, а в маленькой ютились эти… «молодожены». В другую квартиру им не переехать: Иван Гаврилович, кажется, вовсе не имел своей жилплощади!

«Сволочь», — подумал Валентик, вспомнив об этом. И даже застонал от злости. — Валентик, привет! Ты что, заболел? — услышал он за спиной. Голос был знакомый, очень знакомый. — Ой, какой ты… Просто мальчик с картинки! А откуда у тебя мотоцикл?

Молодой человек с силой провел руками по лицу — надо приходить в себя. Оказывается, он давно уже стоит, то есть сидит, верхом на «Харлее», возле многолюдного подземного перехода. Его толкали, ругали, просили посторониться — Валентик не замечал… Как он здесь оказался?

— Привет… А ты что тут делаешь? — спросил он у Леры. Подружка его младенческих лет превратилась в высокую и удивительно худую девицу. А вот лицо осталось по-прежнему блеклым. Накрутив ручки сумки на тонкое запястье, она тут же начинала вертеть сумку в другую сторону — и так до бесконечности.

— А я вот… в магазин ходила. Я же теперь одна живу, — пояснила она ни с того ни с сего. — Родители в Сирию уехали, по контракту… Ой, какой ты бледный, Валентик! Это ты от жары, наверное, перегрелся… А откуда у тебя мотоцикл?

— Мотоцикл? А это так — взятку мне дали, — горько усмехнулся юноша.

— Что-что? Ладно, проехали…

Возникла пауза. Валентик разговор поддерживать был не в настроении, а Лера, будучи девушкой до болезненности застенчивой, просто не знала, что еще можно сказать. Но и уходить не уходила — в Валентика она была влюблена с детства.

— Ты плохо выглядишь, правда, — решилась она наконец, но тут же спохватилась: — Нет, ну не то что плохо, ты не подумай ничего такого, пожалуйста, а просто… Это у тебя тепловой удар, наверное, да? Жара-то какая стоит! Хочешь, — Лера внезапно осмелела, может быть, из-за того, что вид у Валентика был действительно очень жалкий, — хочешь, я тебя до дому провожу?

— До дому? Вот уж нет. Домой мне теперь нельзя. Никогда!

— Почему?

— Потому что меня предали.

— Кто? — испугалась Лера, и ее тусклое худое лицо побледнело еще больше.

— Все! И не говори мне больше об этом.

Ну… Ладно, — согласилась Лера после того, как три или четыре раза повторила процедуру раскручивания сумки. — А что ты будешь теперь делать?

— Что я буду делать? — усмехнулся Валентик наивности вопроса и тому трагичному тону, которым его задали. И ответил так же театрально:

— Топиться сейчас пойду. Вот «Харлей» только на стоянку откачу…

Но Лера предложенного шутовского тона не приняла. Или не захотела понять: уронив свою большую сумку с продуктами (шлепнувшись об асфальт, сумка всхлипнула и забулькала чем-то бьющимся и льющимся); она вцепилась птичьими руками в руль «Харлея» и затараторила умоляюще:

— Нет! Нет! Нет! Валентик, не ходи никуда, не ходи! Хочешь… Хочешь, пойдем ко мне? Ты поживи у меня, поживи пока, мы потом обязательно что-нибудь придумаем, обязательно, вот увидишь!

И, поймав на себе оценивающий Валентиков взгляд (поразительно некрасива была эта девушка: сутулая, тощая, с плоской грудью, с нескладными руками и ногами, в белом нейлоновом платье, которое сейчас, пронзенное солнцем насквозь, предательски высвечивало все недостатки ее фигуры), добавила, пряча глаза и заливаясь каким-то желтым румянцем:

— Я сейчас, Валентик, живу одна, совсем, совсем одна… Ты поживи у меня сколько хочешь…

Квартира у нее была в соседнем доме — роскошное трехкомнатное жилище с лепниной на потолке и французскими окнами в полстены. Натертый паркет отсвечивал в солнечных лучах бриллиантовыми вспышками.

— Неплохо вы устроились… То есть ты. Одна, говоришь, живешь? Родители-то надолго уехали?

— На три года. В Сирию… Папа у меня врач, он по контракту — наши там больницу построили… А мама переводчик…

Лера говорила это, пробегая через главную комнату — «залу», в которой расположился Валентик, — по коридору до кухни и обратно. Вскоре маленький стеклянный столик возле кожаного дивана оказался заставлен закусками. Напоследок Лера прибежала с крохотными чашечками дымящегося кофе.

— Да сядь ты, — похлопал Валентик по прохладной коже дивана рядом с собой. — Сядь, поговорим нормально, не могу я, когда перед глазами мельтешение сплошное. Не посмотрел даже на тебя толком. Так я у тебя правда, что ль, надолго могу поселиться?

— Правда, только… А что случилось?

Она робко, будто проситель в кабинете большого начальника, присела на краешек диванного подлокотника. В серых глазах за слабым намеком на реснички светилась готовность поверить всему, что ей скажут.

— Да понимаешь… Лера… Э-э-э… Из дому меня выгнали, — неожиданно для самого себя, ляпнул Валентик.

— Ка-ак???

Да. Вот представь. Выгнали. Мать и этот… отчим. Помешал я им. Они вдвоем хотят жить, любовью своей наслаждаться, а тут я, получается, обуза. И потом, мать, видите ли, не желает, чтобы люди видели, что у нее такой взрослый сын. Они давно меня из дома выживали, только все сначала было намеками, попреками. А сегодня мне, вишь, восемнадцать исполнилось — у меня день рождения сегодня, да! — так отчим прямо сказал: иди-ка ты, Валентин, на все четыре стороны, живи как хочешь, ты нас не знаешь, мы тебя не знаем. И даже ни копейки денег не дали, я хотел паспорт взять — дверь прямо перед носом захлопнули, чуть не пришибли… Да… Вот такие дела, Лера…

— Ужас какой! — девушка приоткрыла рот с шершавой малиновой полосой вокруг губ («И где она умудрилась губы-то обветрить, в такую жару!» — неприязненно подумал Валентик) и затеребила тощую косицу. Совсем как в детстве.

— Так что я, Леркин-валеркин, поживу у тебя немного. Пока на работу не устроюсь. А ты сама-то чем занимаешься? Летом.

— К экзаменам готовлюсь. В МГУ.

— Везет! Образование получишь. А я, наверное, в грузчики…

Давно отрепетированным донжуановским жестом Валентик, запустив в волосы все пять пальцев, откинул со лба назад пышную шевелюру. Рассказанная им жалостливая история помноженная на давнюю и детскую влюбленность Леры в мальчика в матросском костюмчике, оказала желанное действие: на ее висках и верхней губе проступили крошечные бисеринки пота, дыхание стало тяжелым и прерывистым.

А Валентик, получивший первый сексуальный опыт еще четыре года назад, во время вечеринки с компанией разбитных одноклассниц, смотрел на плоские, «картонные» Лерины прелести, на нескладные руки и выступающие из-под легкого платья ключицы — и понимал, что за право обосноваться в этом доме надолго ему придется во многом себя пересиливать.

Внезапно руки и грудь девушки покрылись «гусиной кожей». «Курица ты мороженая», — жалостливо подумал Валентик. И спросил, вздохнув с изрядной долей обреченности:

— Слушай, у тебя вина нет? Хотя бы и начатой бутылки… Мне так — стресс снять…

«Выпью — может, что-нибудь и получится», — решил он, когда Лера метнулась на кухню.

И не ошибся.

Леры дома не было — она уехала на консультацию в университет.

— Сынок… Ты что же это, сынок… — выдохнула Галина Семеновна, и слезы сразу же потекли из ее воспаленных глаз — три бессонные ночи давали о себе знать! — Зачем же ты так со мной, Валентик… Вернись домой, вернись, я тебя жду, я же все глаза проглядела, и Иван Гаврилович тоже волнуется, что ж это такое, мальчик мой… Валентик…

Сын стоял перед ней в новой шелковой рубашке заграничного производства и супермодных джинсах — Лерины родители не скупились на переводы в валюте для будущей студентки, а Лера не пожалела их для Валентика. На связке ключей от «Харлея» у Валентика уже болталось несколько дорогих брелоков и золоченая зипповская зажигалка — и это было только начало!

— Иди домой, мать… — хмуро сказал Валентик, не пропуская женщину дальше прихожей. — Иди, слышишь?

«Еще родит тут», — подумал он, с опаской глядя на нездоровые пятна, проступившие на материнских щеках.

— Да как же ты здесь будешь, сынок?! У чужих людей?!

— Ничего.

— Да как же это…

Все-таки она была его мать. Острая жалость полоснула Валентика по сердцу. Он неловко взял Галину Семеновну за руку и постарался придать своему голосу как можно больше убедительности:

— Мама! Ты иди домой! Мне тут лучше. Ей-богу, лучше. Дома у нас скоро будет шумно, и вообще… Мне готовиться надо. Я в университет поступаю. В МГУ.

— Сыно-ок??? — выдохнула Галина, расцветая на глазах. Будучи простой портнихой без связей, она и подумать не могла, что Валентикова судьба может обернуться настолько счастливо. В МГУ! До сих пор она в лучшем случае рассчитывала на какой-нибудь Рыбный или Строительный…

— Да. Представь себе. Конечно, пока еще ничего не ясно, и вообще может еще ничего не получиться, но я готовлюсь. И буду жить здесь — мне тишина нужна, понятно?

— Понятно… Понятно, сыночек! В университет, ну надо же… Ты учись, Валентик, учись… Мы с отцом тебе помогать будем, сколько сможем…

«Сколько вы там сможете-то!» — насмешливо подумал Валентик, кое-как выпроводив осчастливленную мать.

И был не прав — с этого дня все, что удавалось заработать Галине Семеновне за старой швейной машинкой, принадлежало Валентику. Женщина умудрялась строчить ночами даже тогда, когда у нее родился второй сын, Павлик. Иван Гаврилович, взявший на себя большую часть будничных забот, радовался первенцу безмерно, но Валентик… Валентик оставался у матери на первом месте.

И, между прочим, упоминая о том, что он, возможно, скоро станет студентом, Валентик мать не обманывал. Идея о поступлении юноши в университет — и именно в МГУ — была высказана Лерой. Она заговорила об этом на следующее утро после их первой ночи.

…Валентик проснулся от странной щекочущей ласки. Приоткрыв глаза, он увидел, что Лера, припав к нему, с каким-то священным трепетом покрывает его тело тихими поцелуями. Распущенные волосы неровной волной покрыли Валентикову грудь — от этого легкого скользящего прикосновения он и проснулся.

«Сейчас она спросит: „Милый, ты меня любишь?“ — подумал Валентик, поспешно опуская веки. И поморщился, потому что врать он вообще-то не любил. Вчерашний день не в счет.

Но Лера ничего такого не спросила. Забегая вперед, можно сказать, что она вообще никогда не задавала Валентику этого вопроса. Возможно, в глубине души она знала, какой последует ответ.

Она сказала другое:

— Милый, .. А ты правда собрался в грузчики?

— Куда? — удивился Валентик совершенно искренне.

— На работу устраиваться, в грузчики? Вчера говорил…

— Вчера? Ах да! Конечно, собрался.

— Но почему именно в грузчики?

— А куда? — усмехнулся он, не открывая глаз. — Кому я нужен? У меня десять классов образования.

— Тебе надо учиться, Валентик. — Узкая рука скользнула с груди на его смуглый живот. — Тебе нельзя в грузчики… Ты такой…

красивый. И добрый. И… умный… Тебя обязательно ждет большое будущее…

— Да куда я смогу поступить, сама подумай! Денег у меня нет. Мохнатой руки тем более.

Лера ничего не ответила — ее ладонь уже забралась под одеяло и начала вытворять там такое, что у Валентика перехватило дыхание. «Она страшна, как смертный грех, но, черт возьми, она умеет меня завести!» — подумал он перед тем, как перевернуться и погрести под собой это костлявое тело. Женский, первобытный сексуальный опыт проявился в Лере сразу, после первой же их ночи.

А вечером она кому-то звонила, с кем-то спорила, за что-то благодарила… Куда-то бегала. И торжественно сказала, присев к нему на постель (опустошенный Лериным натиском, Валентик весь день лениво провалялся в кровати ее родителей, зевая, щелкая пультом от роскошного телевизора во всю стену и стряхивая пепел прямо на ковер, — он учился курить обнаруженные в прикроватной тумбочке настоящие гавайские сигары):

— Валя! Ты поступаешь в МГУ!

— С ума сошла? — Он и вправду ей не поверил.

— Нет, Валя! — Лера нагнулась и подняла с пола упавшую подушку в наволочке с ручной вышивкой. — Я с ума не сошла. Ты поступаешь в М ГУ! На филфак. У тебя ровно три недели, то есть двадцать один день на подготовку.

— Яне…

— Ты меня слушай, миленький, слушай! Три недели ты будешь читать, читать и читать — классику, «серебряный век», символистов, соцреалистов — в общем, все… А потом пойдешь на экзамены. И все сдашь!

— Я не сдам!

— У меня родная тетя в приемной комиссии. Папина сестра. Поверь мне, милый, ты все-все сдашь! И сочинение. И литературу — устно. И русский — письменно. И английский… все! Но только…

Голос ее впервые дрогнул. Валентик приподнялся на локте, почуяв недоброе:

— Что?

— Понимаешь… иначе было нельзя… Она бы не согласилась, тетя… Мне пришлось сказать ей… Сказать, что я хлопочу…

— Ну?

— За мужа…

— Что-что?!

Вот это был сюрприз так сюрприз! Мало было сказать, что Валентик не собирался жениться на Лере, он вообще, даже чисто теоретически не задумывался о том, что когда-нибудь кому-нибудь даст возможность окольцевать себя, пусть то будет даже сама Клаудиа Шиффер с Милой Йовович в одном лице. И уж, во всяком случае, он никак не хотел считаться мужем этой каракатицы, несмотря на то, что она вытворяла в постели чудеса секс-акробатики.

Он сел на кровати, обернув простыню вокруг торса, запустил пятерню в волосы, откидывая их назад и уже открыл было рот, чтобы раз и навсегда обозначить Лере то место, которое она должна занимать в его жизни, — и осекся, напоровшись на ее напряженный взгляд. Потом он невольно перевел глаза на свои босые ноги — обе ступни утопали в настоящем персидском ковре песочного цвета с розоватыми разводами. У него дома единственной вещью, которую можно было бы с натяжкой посчитать за ковер, был старый, вытертый палас в его комнате. В зеркале напротив Валентик видел вход в кухню и бок огромного, до отказа набитого — вчера он в этом убедился — холодильника… Он вспомнил, как вчера вечером Лера купала его, как большого ребенка, в огромной джакузи и щедро сыпала в воду содержимое флаконов с ароматическими солями, а потом, опустившись возле него на колени, как будто он был восточный падишах, осторожно стригла ему ногти…

И, наконец, в постельных делах эта Лера была чудо как хороша.

Решающими для Валентика оказались картины, промелькнувшие в воображении только накануне: отчим, мать и их будущий отпрыск, который непременно отнимет у него, Валентика, немалую часть привилегий баловня семейства.

И действительно, не в грузчики же ему идти!

Через полтора месяца он был женат (подключили каких-то других Лериных знакомых, и процедуру бракосочетания удалось провернуть так быстро, что Валентик не успел испугаться) и, сидя в огромной аудитории, сверху донизу заполненной вчерашними абитуриентами, с удовлетворением слушал, как декан филфака зачитывает списки поступивших. Естественно, Валентикова фамилия была в этом списке. Лера сидела рядом и незаметно для окружающих сняв под партой туфли, водила по его ноге босыми пальцами. Она было совершенно, всепоглощающе счастлива.

Конечно, Валентику пришлось за все расплачиваться — и прежде всего тем, что Лера сочла своим долгом во что бы то ни стало взяться за Валентиково воспитание. Он просто диву давался, наблюдая, как мгновенно Лера преображалась из шлюхи в потрясающую зануду, стоило только ей вылезти из постели и накинуть халатик.

— Тебе бы в надзирательницы пойти. В колонию для малолетних преступников, — бормотал он сквозь зубы, бледнея от раздражения и вслушиваясь в нескончаемое жужжание: «Ты опять проспал две первые пары… ты не должен пропускать занятия… ты слишком много куришь… тебя снова видели в баре, ты спускаешь деньги на ерунду… что это за вертлявая блондинка сидела рядом с тобой на лекции по древнерусской литературе, я слышала, как вы шушукались…»

Справедливости ради надо сказать, что не только блондинки, но и брюнетки с шатенками, и другие крашенные во все цвета радуги девицы окружали Валентика на протяжении любого учебного дня. Лера плакала, потом молча злилась, затем начала закатывать скандалы — не помогало ничего. Девушки клеились к Валентику, словно мухи к липкой бумаге. Большой шумной компанией, в которую Лера не входила, они совершали опустошительные набеги на бары и ночные клубы. И что примечательно, Валентик никогда не платил — как-то так повелось само собой. Среди девиц стало даже своеобразной модой взять с собой милого пышноволосого юношу с огромными глазами раненого олененка — и не только накормить-напоить, но и осыпать подарками. Пусть маленькими, но приятными.

В какой-то момент ему даже показалось, что Лера смирилась с его многочисленными изменами, но к концу второго курса она выкинула такое, чего Валентик никак не ожидал.

Она забеременела.

— И рожу! Я рожу, рожу, рожу!!! — кричала Лера, вытирая слезы сразу двумя руками, собирая их в горсти и стряхивая, как дождевые брызги. — Я давно хотела ребенка, да, давно хотела! Он будет мой, мой! А ты просто эгоист, да, эгоист!

«Сучка. Примитивная, похотливая сучка», — ожесточенно думал Валентик, стискивая кулаки и еле сдерживаясь, чтобы не наброситься с кулаками на эту плоскую рыбу. И как она еще рожать надумала, с таким-то тощим задом!

Все повторялось. Женщина, для которой он привык считать себя одним-единственным, снова предавала его. И все ради какого-то мерзкого маленького существа, головастика — он видел какие-то плакаты в поликлинике, — у которого даже нет ни рук, ни ног, ни ушей, ни носа. Даже ногтей, нет обыкновенных человеческих ногтей! Огромная голова и позвоночник!..

Он смотрел на абсолютно ровный Лерин живот, старался вообразить себе того, который сидел там, внутри, и передергивался от брезгливого отвращения.

— Валя, Валечка, милый, — жена опускалась на персидский ковер прямо у его ног и обнимала их, прижималась к ступням мокрым лицом, — Валечка, ты просто еще не осознал, не понял, правда, любимый? Ведь ты хочешь маленького, правда? Ты только подумай, подумай, милый, ведь это будет наш ребеночек, только наш… Он будет похож на тебя, это будет мальчик, вот увидишь, я чувствую, семь месяцев — это совсем немного, они пройдут незаметно, вот увидишь, и у нас будет сынок, наш с тобой сыночек, Валечка…

Он не хотел ее ударить, хотел только вырвать свою ногу из цепких Лериных объятий, и больше ничего… Но дернул слишком сильно, и босая пятка со всей силы саданула Леру прямо в лицо. Она охнула, подняла руки, защищаясь, оберегая свой живот, и этот чисто инстинктивный жест обозлил Валентика до предела. Он вскочил, путаясь в ее длинных волосах, и, не давая жене встать, стал пинать ее изо всех сил, норовя попасть в лицо, в грудь, а главное — в живот, в живот, в живот!

Лера не кричала — она стонала, а потом затихла, съежившись в углу, куда сумела отползти, спасаясь от побоев. Когда он уходил из дома, предварительно забрав только что полученный от родителей Леры из Сирии очередной перевод, девушка так и лежала в углу, скрючившись и не издавая ни звука…