Как то незаметно получилось так, что Рафаэль взял все хлопоты на себя. Поначалу Джессика пыталась было возражать — больше по привычке отстаивать свою независимость, чем по существу, — но все его распоряжения были настолько практичны и разумны, что она сдалась. Рафаэль изо всех сил старался сделать все, чтобы облегчить ей жизнь, и Джессика подумала с осуждением, что слишком уж быстро она начала перекладывать свои трудности и проблемы на его плечи. Он чувствовал моменты, когда ей было тяжелее всего, и тогда незаметно протягивал свою надежную верную руку, так что ей не оставалось ничего другого, кроме как опереться на нее. Что же касалось мелочей житейского свойства, то и здесь Рафаэль оказался незаменим. Джессика даже не заметила, как получилось, что он завладел ее сумочкой и легким дорожным чемоданом. Лишь когда он пристегнул к сумочке длинный кожаный ремень и уверенным жестом перебросил ее через плечо, Джессика невольно подумала, что ему, похоже, абсолютно все равно, как он выглядит с дамской сумкой и что могут подумать окружающие.
Вместе с тем Джессика мгновенно и сильно реагировала на каждое его мимолетное прикосновение — так сильно, что это даже тревожило ее. Да что там прикосновения — одного сознания того, что он идет с ней рядом, было достаточно, чтобы Джессика испытывала одновременно и удовольствие, и странную гордость.
В то же время ей хватило наблюдательности и здравого смысла, чтобы по достоинству оценить усилия, которые он прилагал, стараясь держать себя в руках. Джессика уже убедилась, что по характеру Рафаэль был человеком страстным, глубоко чувственным, и все же в эти тяжелые для нее минуты он ни разу не заявил свои права на ее время или внимание. Подобная самоотверженность глубоко тронула Джессику, и ей даже захотелось как то выразить ему свою благодарность за его заботу и сострадание, но она не посмела. И главным, что мешало ей, были назойливые мысли о том, что здоровье Клода Фрейзера, возможно, волнует Рафаэля не меньше, чем ее — хотя и в силу причин совершенно иного свойства.
Джессика уже знала, что Рафаэль ничего не делает без веской причины. И об этом она должна была постоянно помнить, чтобы не подпасть под абсолютное влияние его сильной и властной натуры, равно как и богатого сексуального опыта.
Конечно, проще всего было прекратить сопротивление и упасть в его любящие объятия, дарившие ей такое глубокое ощущение безопасности и комфорта. Но это могло оказаться роковой ошибкой. Джессике пришлось самым решительным образом напомнить себе, что никакой любви между ними нет и никогда не было и что все дело — в латиноамериканской традиции, в подчеркнуто рыцарском, чуть чуть наивном отношении к женщинам, которое, если содрать с него красивую шелуху, по сути, является лишь отношением собственника к своей вещи. Слава Богу, она в этом разобралась, но если она не будет осторожна, то ловушка захлопнется, и тогда она просто напросто задохнется в паутине его предупредительности и внимания.
Как ни странно, но при всем при этом Рафаэль напоминал Джессике ее собственного деда. Они были два сапога пара: сильные, спокойные мужчины, уверенные в себе и своем месте в жизни. Оба умели приспосабливать обстоятельства к своим нуждам, оба были нетерпимы к тем, кто проявлял нерешительность или боялся рисковать. Вместе с тем и старый Клод Фрейзер, и Рафаэль Кастеляр были не чужды состраданию, помогая тем, кому обстоятельства не слишком благоприятствовали. Они знали и что такое ответственность и, беря то, что им хотелось, без жалоб и нытья платили за это полной мерой. Что касалось женщин, то и тот и другой отдавали им должное, но ни Рафаэль Кастеляр, ни Клод Фрейзер никогда не позволяли им вмешиваться в свои дела.
Так она мысленно сравнивала двух мужчин, пока вертолет летел над огнями, светящимися внизу, и эти мысли помогали Джессике отвлечься и сдержать страх перед тем, какое известие может ждать ее в больнице. Оба они — и дед и Рафаэль — были так дороги ей в эти минуты, так много значили для нее, что она даже на мгновение не могла себе представить, что может их потерять — сейчас или когда либо в далеком будущем.
Перед ее мысленным взором замелькали картины, воспоминания далекого детства. Джессика увидела деда и себя сидящими на передней веранде старой усадьбы. В саду бушевал тропический ураган, принесшийся с просторов Мексиканского залива, и Клод Фрейзер учил ее не бояться ни молнии, ни грома. Потом Джессика вспомнила, как дед кутал ее в свой старый теплый халат, когда темными зимними утрами они вдвоем готовили на кухне кофе. А какой замечательный кукольный домик с крохотной, почти что настоящей кухонькой дед построил для нее на заднем дворе, когда ей было десять! Какие чудесные бриллиантовые сережки в форме ландыша он подарил ей на Рождество, когда Джессике едва исполнилось пятнадцать, и как он волновался, понравятся ли они ей. А она надела их и сразу почувствовала себя совсем взрослой… И ведь это он научил ее водить машину, дав ей первые уроки на старой дороге. Дед, конечно, ворчал и придирался, но не пропустил ни одной мелочи, и это ему она должна быть благодарна за то, что за все годы с ней ни разу не приключилось ничего серьезного.
Порой Джессике казалось, что, занимаясь с ней, дед пытался исправить все те ошибки, которые он допустил, воспитывая Арлетту. Во всяком случае, Клод Фрейзер уделял Джессике гораздо больше времени и внимания, чем он мог — или хотел — потратить на свою родную дочь. Да, он подавлял в Джессике чувственность всеми доступными ему способами, но не потому ли, что видел в сексе главную причину вызывающего поведения Арлетты?
Другой причиной настороженного отношения деда к любовным утехам была, несомненно, его жизнь с Мими Тесс. Ее огненный темперамент и настойчивая требовательность приучили Клода Фрейзера к осторожности, навсегда отвратив его от крепких привязанностей и слишком горячих чувств. Пожалуй, и на Мадлен он женился только потому, что при всей своей внешней привлекательности она была слишком уравновешенна и слишком сосредоточена на своей персоне, чтобы смущать его покой излишним вниманием и страстью.
И все же, подумала Джессика, дед мог ошибаться в оценке своей нынешней жены. Мадлен могла быть натурой более темпераментной, чем казалось на первый взгляд. Она, во всяком случае, не особенно удивилась бы, если бы молодая жена старого Клода Фрейзера нашла возможность утолять свои желания на стороне.
Кто удивил Джессику по настоящему, так это Кейл. Она всегда считала его человеком, наделенным достаточным количеством здравого смысла и благоразумия, чтобы удержаться от интрижки с супругой собственного дяди. А заниматься этим в усадьбе, где их в любую минуту могли обнаружить, было просто глупо. Интересно, задумалась она, каково то Кейлу сейчас, после этого последнего инсульта?
Вертолет тем временем спикировал к земле, и Джессика машинально удивилась, как быстро они добрались. По посадочной площадке гулял прохладный ветер, который дышал болотной сыростью. Плотная серая пелена тумана, беззвучно и грозно наползая из темноты, медленно плыла вдоль высокого фундамента больничного здания, застилала огни на автостоянке и льнула к занавешенным окнам первого этажа, отчего окружающее показалось Джессике призрачным и нереальным, словно — как и ее дед — все здесь было уже почти не связано с землей.
Когда Джессика и Рафаэль вошли в комнату для посетителей в отделении интенсивной терапии, с жесткого пластмассового кресла им навстречу поднялась Мадлен. Джессика сразу засыпала ее вопросами, но она только покачала головой. Старый Клод Фрейзер был едва жив; если верить врачам, ему оставались считанные часы, а может быть, и того меньше. К нему никого не пускали, и им оставалось только надеяться, что он дотянет до утра, когда к нему могут пустить посетителей.
К счастью, с одной из ночных сиделок Джессика когда то ходила в воскресную школу, а другая была женой одного из капитанов «Голубой Чайки». Джессике даже не пришлось просить, чтобы ей разрешили увидеть деда. Тем не менее эта привилегия распространялась только на Джессику.
Так что Рафаэлю и Мадлен пришлось остаться в комнате ожидания. Джессика же в сопровождении сиделки прошла сквозь широкие двойные двери.
Отделение интенсивной терапии было наполнено гудением медицинских аппаратов и гулом голосов, однако эти звуки казались приглушенными, словно из неосознанного почтения к смерти, которая неслышно витала где то рядом. Из десятка полубоксов, отгороженных прозрачными пластиковыми занавесками, были заняты только пять, а тот, в котором лежал дед Джессики, находился прямо напротив сестринского поста.
Даже после первого удара, приковавшего его к инвалидному креслу, Клод Фрейзер оставался внушительной фигурой, и его властное присутствие неизменно ощущалось всеми домашними. Теперь же он как будто усох, съежился, словно его несгибаемый дух уже покинул тело, оставив на земле ненужную бренную оболочку. Лицо его было землисто серым, и только вокруг губ и носа проступала восковая желтизна, которая напугала Джессику сильнее, чем его трудное, редкое дыхание. И все же, когда дед взял ее за руку, в его бессильных, как у новорожденного младенца, пальцах еще ощущалось знакомое, родное тепло, которое Джессика так хорошо помнила.
— Дедушка?
Его ресницы чуть заметно дрогнули, но это был единственный признак того, что он ее слышит, и Джессика почувствовала, как острая жалость пронзила ее сердце. Как получилось, что он состарился, а она и не заметила? Когда он успел стать таким слабым и беспомощным? Сколько Джессика себя помнила, дед всегда казался ей сильным, несгибаемым, упорным, и никогда — даже после первого инсульта — она не допускала мысли, что он может умереть. И вот теперь она должна взглянуть правде в глаза.
— Дедушка? Это я, твоя Джесс…
Снова никакого ответа. Минуты тянулись бесконечно, мучительно медленно. Подошла дежурная сиделка и, проверив рефлексы, снова ушла, оставив их вдвоем. Мерно отсчитывая секунды, капал физиологический раствор в капельнице. Где то за стенами больницы завыла сирена «скорой»
— завыла и затихла вдали. Зашуршали на сквозняке пластиковые занавески, и на Джессику пахнуло больничными запахами — дезинфекцией, остывшим кофе и человеческим горем.
— Дед, ты меня слышишь?
Веки Клода Фрейзера дрогнули. Дед открыл глаза, но Джессике показалось, что он не видит ее — взгляд его был отсутствующим. Чуть слышный, похожий на шелест бумаги, голос произнес:
— Джесс? Это ты?
— Да, дедушка, это я. Я здесь, с тобой. Я приехала как только узнала…
— Я знал, что ты приедешь. Ждал тебя… должен был дождаться… — старик внезапно замолчал и наморщил лоб, словно потерял нить разговора и тщился вспомнить, что же он хотел сказать.
Сжимая в руках его сухую, как пергамент, ладонь, Джессика наклонилась ближе.
— Не важно. Не думай об этом. Тебе надо отдохнуть. Клод Фрейзер чуть заметно дернул головой, и в его поблекших глазах отразилось что то похожее на отчаяние.
— Не говори никому. Ты… Только ты должна знать…
— Ты хотел сказать что то о «Голубой Чайке»? — Джессика видела, что дед слишком волнуется, поэтому единственное, что она могла для него сделать, это помочь ему сказать то, что он хотел.
— Нет. Я… — Его черты дрогнули и разгладились, словно он хотел улыбнуться. — Фотографии… Ты знаешь, о чем я говорю.
Джессика замерла как громом пораженная.
— Фотографии? — повторила она чуть слышным шепотом.
Клод Фрейзер задышал тяжело, словно все оставшиеся силы ушли у него на то, чтобы вспомнить, о чем он хотел сказать. Его голова дрогнула на подушке, чуть повернулась, и старик встретился с Джессикой глазами. Постепенно взгляд его прояснился, и он заговорил вновь:
— Должен был сказать давно… но не смог. В сейфе… под замком. Я видел только одну — не мог смотреть.
Джессика не в силах была выдерживать его пристальный, исполненный отчаяния взгляд. Мысли у нее в голове перепутались, а горло словно сжимала невидимая рука.
— Откуда? — произнесла она наконец.
— Не важно. Ты должна поехать… и взять их. Уничтожить.
— Да, конечно, не волнуйся… — Горло у нее снова перехватило, на этот раз — от боли и стыда. Глядя в пол, она сказала:
— Я… Мне очень жаль, дед. Я этого не хотела. Просто не знаю, что со мной произошло. Меня… — Она замолчала, крепко сжав губы, потом вдруг добавила:
— Прости меня, если можешь…
— Не надо, — еле слышно сказал старик. — Не думай… Я сам должен был их сжечь… а сейчас уже поздно. Никто не должен их увидеть, Джесс. Ты должна… должна быть там первой.
— Да, я все сделаю. Обещаю, — повторила Джессика, а сама гладила и гладила рукой набухшие вены у него на запястье, словно она могла таким способом загладить свою вину и залечить нанесенную деду рану.
— Рафаэль… Береги… его.
— Да да, не волнуйся. Я все поняла. И не говори больше ничего, — прошептала Джессика, дрожа от стыда и жалости к деду. — Ни о чем не беспокойся. Поспи, нужно сейчас заснуть.
Глаза старика закрылись. Некоторое время он шумно и хрипло дышал, потом губы его дрогнули, и Джессика услышала:
— Я горжусь тобой, Джесс. Горжусь…
Это было так неожиданно, что ее глаза наполнились слезами. Слезы задрожали у нее на ресницах, покатились вниз двумя горячими дорожками, Джессика не знала, отчего она плачет — от любви, раскаяния или от горя.
Она нашла в сумочке батистовый платок, чтобы вытереть слезы. Платок давно уже промок, а слезы все текли и текли по ее лицу.
Боль, терзавшая ее, никак не желала успокаиваться. В ней был и собственный страх неизбежной потери, и осознание невысказанной любви, которую питал к ней дед. Но была и еще одна причина — она знает, как попали к деду проклятые фотографии.
«Берегись Рафаэля!» — сказал ей дед. Значит, Рафаэль солгал ей. Он не был невинной жертвой, случайно попавшей в кадр вместе с ней.
Это объясняло многое и прежде всего то, почему Клод Фрейзер так неожиданно захотел выдать ее замуж. Он хотел заставить человека, воспользовавшегося ее неопытностью, поступить с ней честно. Он знал, что случилось в Рио, потому что видел фотографии своими собственными глазами. Он видел доказательство ее позора, потому что Рафаэль сам принес ему снимки и потребовал взамен, чтобы старик перестал сопротивляться его предложению об объединении двух фирм. Возможно, он не рассчитывал получить в придачу к «Голубой Чайке» жену, однако, когда Клод Фрейзер стал настаивать, Рафаэль не посмел возразить. Ведь считал же он страсть и целесообразность сторонами одной медали…
Думать об этом было и больно, и обидно. Но еще тяжелее ей было сознавать, что дед — такой суровый во всем, что касалось вопросов чести, не знающий никакого снисхождения к женским слабостям, — проявил о ней такую неожиданную заботу. И дело было не только в заботе — он продолжал верить в нее.
Рука деда, которую Джессика продолжала гладить, вдруг дернулась, и она в испуге подняла взгляд. Все тело деда сотрясала дрожь, рот приоткрылся, обнажая десны в страшной гримасе. Джессика забыла обо всем и склонилась над кроватью деда, настойчиво зовя его. Лицо Клода Фрейзера бледнело у нее на глазах, становясь из землисто серого бескровным и белым, как полотно.
— Дедушка! Очнись! — сорвалась с губ Джессики исполненная отчаяния мольба.
И он как будто услышал ее. Лицо Клода Фрейзера расслабилось, страшная гримаса сошла с него, и оно стало спокойным и безмятежным. Дрожь улеглась, а дыхание снова стало редким и почти беззвучным.
Секунду спустя пластиковая занавеска отодвинулась в сторону, и к кровати подошла сестра. Внимательно поглядев на экраны приборов, установленных в изголовье кровати, она нажала какую то кнопку и склонилась над стариком, чтобы проверить рефлексы. Оттянув ему веко, она посветила в глаз маленьким фонариком и, обернувшись через плечо, тихо сказала Джессике:
— Тебе пора идти, милая.
— Он не… — Джессика так и не смогла закончить фразы.
— Нет, нет. Похоже, сейчас состояние стабилизировалось. Выглядит он, во всяком случае, не так уж плохо. Если что нибудь изменится, мы вас позовем.
Джессика согласно кивнула, но не двинулась с места, продолжая смотреть на неподвижное лицо деда. Она была абсолютно уверена, что, когда его привезли сюда, он уже умирал, но сумел задержаться на этой земле. И сделал это ради нее. Клод Фрейзер ненадолго вернулся с того света, потому что любил внучку и хотел помочь ей. И точно так же сейчас он не хотел, чтобы Джессика видела, как он уйдет навсегда.

— Я думаю, теперь вся ответственность ложится на нас, — со вздохом сказал Кейл, стоя на верхней террасе «Мимозы». — Вот не думал, что этот день когда нибудь наступит. Лично мне дядя Клод всегда казался вечным. Я и представить себе не мог, что он может умереть.
Джессика бросила на Кейла быстрый взгляд. На террасе они были вдвоем, но из комнат долетал приглушенный гул женских голосов, напоминающий шум прибоя в ветреный день. В воздухе витал запах еды — обязательной дани, которую соседи по традиции приносили на алтарь семейной трагедии. С нижней террасы поднимались клубы табачного дыма — там собрались мужчины. Они курили, негромко переговариваясь и сплевывая через перила в сад.
— Все изменилось, Кейл, — сказала Джессика, вздыхая.
— Да, — согласился ее брат. — Пока дядя Клод был жив, он всем здесь заправлял, но теперь настал наш черед браться за штурвал. И, признаться честно, я чувствую себя не слишком уютно, поскольку, что бы ни случилось, именно нам придется расхлебывать всю эту кашу.
— Ну, не совсем. Не забывай, что совсем скоро «Голубая Чайка» объединится с КМК, — сухо напомнила ему Джессика, непроизвольно задумываясь, действительно ли Кейл хотел сказатьто, что сказал. Совсем недавно его замечание прозвучало бы вполне естественно, но только не после того, как аудиторы Кастеляра вскрыли недостачу наличных средств. Кейл либо пытался сделать хорошую мину при плохой игре, либо у него был какой то свой план, о котором Джессика не имела ни малейшего представления. А учитывая все известные ей обстоятельства, Джессика боялась, что последний вариант ближе к истине.
Кейл повернулся к ней, и угрюмая улыбка чуть тронула уголки его рта.
— Я нисколько не рассчитываю на КМК. Меньше всего мне хочется, чтобы эта компания стала для нас палочкой выручалочкой, с помощью которой мы решали бы все наши проблемы. Насколько я понял, даже при Кастеляре ты будешь руководить «Голубой Чайкой» так, как сочтешь нужным.
— Черта с два! — отрезала Джессика. Она еще никому не говорила о пропаже двухсот пятидесяти тысяч долларов, таинственно исчезнувших со счета «Голубой Чайки». Отчасти она молчала потому, что в последние дни перед свадьбой у нее не было ни одной свободной минутки, чтобы как следует об этом поразмыслить, но главной причиной того, что она не спешила поднимать эту тему, была надежда, что проблема разрешится сама собой. Увы, этого не произошло, и Джессика подумала, что сейчас уже ничто не мешает ей разобраться в этом вопросе.
— Тебе известно, что аудиторы КМК выявили у нас кое какие нарушения?
— спросила она.
— Впервые слышу, — нахмурился Кейл.
— Похоже, кто то распорядился нашими денежными активами. Ты ничего об этом не знаешь? Кейл еще больше помрачнел.
— Ты хочешь сказать, что я положил их к себе в карман? — спросил он резко.
— Я ничего не хочу сказать, но я просто не знаю, что и думать, — откровенно призналась Джессика, чувствуя огромное облегчение от того, что Кейл явно пребывал в полнейшем неведении относительно судьбы пропавших двухсот пятидесяти тысяч долларов.
— Как я понимаю, речь идет о наличных, а не о ценных бумагах и других нематериальных активах? Джессика кивнула.
— Как ты думаешь, дед мог осуществить перевод фондов? — спросила она.
— В последнее время — я имею в виду еще до первого удара — он вел себя странно. Фактически это началось со взрыва нашего судна в заливе. Что он мог сделать с этими деньгами? Куда дед мог их спрятать, если боялся, что…
— …Что «Голубая Чайка» может пойти ко дну? — закончил за нее Кейл.
— Не знаю. Конечно, все возможно, но лично я уверен, что даже в этом случае он предпочел бы сражаться до последнего.
— Нам нужно как можно скорее выяснить, куда девались деньги, — твердо сказала Джессика. — Потому что Рафаэль потребует от нас отчета.
— Понятно. — Кейл в упор посмотрел на нее. — А я — один из главных подозреваемых? Ты знаешь, Джесс, у меня такое чувство, что кто то уже давно охотится за моей головой.
— За твоей?
— Звучит глупо, да? — Кейл нервно пригладил пятерней свои короткие волнистые волосы, потом с силой потер шею. — Но послушай, ведь это я должен был быть на яхте в день взрыва! Ты сама это знаешь, поскольку я пользовался ею гораздо чаще, чем все остальные. Вы с Кастеляром оказались на борту чисто случайно. А то происшествие в Рио? Я много думал о том, что ты говорила, — ну, насчет того, что эти бразильцы неспроста подошли ко мне в баре отеля, — и пришел к выводу, что ты, возможно, права. Кроме того, эти неприятности с таможней… Ведь кто то сообщил им, что нужно обыскивать именно наш корабль. Любопытное совпадение, правда? Вернее — цепь совпадений.
— Но почему — ты? — удивилась Джессика. Кейл угрюмо пожал плечами.
— Откуда мне знать? Впрочем, возможно, кто то очень хотел заполучить «Голубую Чайку», поэтому каждый, кто мешал этому, естественным образом превращался в мишень.
В его словах была несокрушимая логика. Нападение на нее в Рио и в подъезде собственного дома — равно как и все остальное — могло быть частью одного преступного плана. Но кто стоял за всем этим? И чего он надеялся достичь? Кто выигрывал больше всех, если бы «Голубая Чайка» обанкротилась?
Только один человек.
Рафаэль был в Рио.
Рафаэль оказался рядом, когда неизвестный напал на нее в подъезде городского дома.
Рафаэль был с ней на яхте.
Рафаэль убедил ее деда, что слияние КМК и «Голубой Чайки» пойдет на пользу обоим предприятиям, и согласился взять ее в жены, чтобы таким образом скрепить сделку. И, заключив этот договор и выкупив закладную, он приобрел «Голубую Чайку» без особого труда и затрат. Никто и не подумал ему сопротивляться.
Так неужели все, о чем она думала, было спланировано и осуществлено только для того, чтобы дискредитировать в глазах Клода Фрейзера исполнительных директоров фирмы и заставить его сдаться?
Джессика кое что знала о головоломных, многоходовых комбинациях, которые конкуренты использовали друг против друга, когда противник был достаточно силен, но Кастеляр безусловно заткнул всех за пояс. Когда то она сомневалась, что все это может быть правдой. Когда то, но не теперь. Даже последние слова Клода Фрейзера, сказанные им на смертном одре, обретали зловещий смысл.
И все же Джессика хотела быть абсолютно, стопроцентно уверенной. Если, конечно, это было вообще возможно.
Из дома вышли на галерею несколько женщин — две соседки, Мадлен и Зоя. Мать Кейла тут же отделилась от группы и решительным шагом подошла к Джессике и сыну. Незаметно кивнув головой в сторону Мадлен, она заговорила, причем в голосе ее прозвучала неприкрытая насмешка:
— Поглядите ка на убитую горем вдову! Вырядилась в черное с головы до пят что твоя ворона и разыгрывает из себя леди хозяйку. Меня просто тошнит от этого спектакля.
— Кто то должен делать это, — спокойно ответила Джессика, едва взглянув в указанном направлении.
— В таком случае это должна быть ты или твоя мать. А еще лучше — Мими Тесс, ведь она тоже здесь.
Мими Тесс действительно приехала, правда, благодаря стараниям Арлетты, которая считала, что это будет позором для семьи, если ее мать не пригласят на похороны. Джессика втайне опасалась, что церемония прощания будет для старой женщины слишком тяжелым испытанием, но Мими Тесс пока держалась вполне удовлетворительно. Когда ей растолковали, что, собственно, произошло, она сразу разобралась в ситуации и с тех пор говорила о покойном муже с сожалением и легкой печалью в голосе. Если она и чувствовала горе, то внешне это никак не проявлялось, и Джессика невольно задалась вопросом, в самом ли деле ее бабка настолько оторвана от реальности, как это ей до сих пор представлялось?
Несмотря на это, она все же решила, что будет гораздо лучше, если Мими Тесс сядет в главной гостиной, принимая соболезнования и беседуя со старыми друзьями. В самом деле, нельзя же было заставлять ее исполнять роль хозяйки в доме, в котором она не жила Бог знает сколько времени!
Так она и объяснила Зое, которая, нехотя согласившись с ее доводами, продолжала тем не менее в том же духе.
— Все равно, — решительно заявила она, — Мадлен позорит всю нашу семью. Кто то должен объяснить ей, что в обществе не принято надевать на себя модерновое ожерелье из гиацинтов — такое большое, что им можно удавить мула, — раньше пяти часов вечера. Да еще на похороны собственного мужа! Кстати, вам не кажется, что за последнее время Мадлен изрядно раздалась в талии? Может быть, она беременна?
— Ну перестань же, мам! — возмутился Кейл. Зоя смерила сына мрачным взглядом.
— Ты считаешь, что это невозможно, поскольку Клод лежал больным? Не стоит обманывать себя — он до старости оставался похотливым старым козлом. Кроме того, никто не говорит, что это обязательно должен быть его ребенок.
— По моему, ма, ты заблуждаешься, — перебил Кейл мать. — Мадлен всегда была, гм м… фигуристой женщиной.
— Ты хочешь сказать, задница у нее была широкая?
— Нет, просто она была пухленькой, — настаивал Кейл.
— Ну что ж, будем надеяться, что ты прав. — Зоя с сомнением вздохнула. — Потому что если Мадлен произведет на свет своего ублюдка, это будет последней соломинкой.
С этими словами она поглядела на Джессику, и в ее глазах вспыхнуло злобное удовлетворение.
— Могу себе представить, что скажет по этому поводу Арлетта! — добавила Зоя и громко фыркнула.
Джессика внутренне содрогнулась. Разумеется, она понимала, что именно Арлетта потеряет больше всех, если у Клода Фрейзера появится еще один наследник. С другой стороны, было что то нелепое и смешное в том, что у ее пятидесятилетней матери появится крошечный сводный братишка, который будет приходиться ей, Джессике, дядей. Впрочем, мысль эта развлекала ее не больше секунды.
Между тем Зоя, заприметив внизу прошедшего в дом семейного адвоката, поспешно бросилась в погоню. Джессика проводила взглядом ее коренастую, неуклюжую фигуру и нахмурилась. Кейл и Мадлен вместе в саду — эта картина не шла у нее из головы.
Покосившись на застывшее лицо кузена, Джессика сказала:
— Как мило, что ты вступился за Мадлен.
— Ей и так несладко приходится, — отозвался Кейл мрачно и, отойдя от перил, оперся плечом о стену дома. — Кроме того, в ней нет ничего… такого. Ты же знаешь, что она росла в бедной семье; ее отец получал пособие по инвалидности, а мать всю жизнь проработала косметичкой в салоне красоты. Я, во всяком случае, не могу обвинять Мад в том, что она вышла замуж за богатого человека, когда представилась такая возможность. И, каковы бы ни были условия сделки между Мадлен и дядей Клодом, я считаю, что свою часть договора она выполнила до конца.
— Несколько недель назад Мадлен обронила, что дед пишет новое завещание. Ты не в курсе, что могло измениться? Кейл покачал головой.
— Наверное, где нибудь в доме хранится черновик его последней воли, надо только знать, где искать. Но на твоем месте я бы не стал волноваться. Мне кажется, все изменения связаны с тем, что он захотел оставить кое что и Мадлен. Все остальное должно остаться как было.
Скорее всего Кейл прав, подумала Джессика. Впрочем, в свое время она это узнает.
— Удивительно, — снова подал голос Кейл, — что твой Кастеляр по прежнему здесь. Я то думал, что он оставит тебя с нами, а сам вернется к делам. Похоже, он всерьез воспринял свои обязанности мужа и зятя.
Джессика издала невнятный звук, который при желании можно было истолковать как согласие, и огляделась по сторонам. Рафаэля она увидела внизу, во внутреннем дворе — он как раз беседовал о чем то с местным священником.
— Может быть, он хочет поскорее закончить с «Голубой Чайкой», чтобы спокойно отчалить к себе в Бразилию и больше к этому не возвращаться? — поинтересовался Кейл.
— Понятия не имею. Он ничего мне не говорил.
В голосе Джессики прозвучали горькие нотки, но сдержать себя она не могла. Строго говоря, в последние несколько часов она почти не разговаривала с Рафаэлем. Ей нужно было так много сделать — позвонить друзьям и родственникам, заказать гроб, выбрать для деда костюм и галстук, указать могильщикам место на семейном кладбище и позаботиться еще о множестве других важных мелочей. Джессика знала, что рано или поздно объяснения с человеком, который стал ее мужем, ей не избежать, но боль и обида от его предательства были еще слишком сильны, чтобы она могла спокойно думать о том, что она ему скажет.
Кейл сделал вид, будто пропустил ответ Джессики мимо ушей, но в его глазах промелькнуло удивление.
— Я просто хотел раз и навсегда выяснить у него свое нынешнее положение, — сказал он. — Если Кастеляр не нуждается в моих услугах, пусть так сразу и скажет. Это меня не убьет. Честно говоря, я уже давно подумываю о том, чтобы открыть свое дело — маленькую фирмочку, которая бы занималась туристскими круизами вдоль побережья.
— О, Кейл! Что ты такое говоришь? Кейл натянуто улыбнулся Джессике.
— Да, конечно, я тоже буду скучать по тебе, сестренка, но «Голубая Чайка» значит для меня гораздо меньше, чем для тебя. Я не собираюсь посвятить ей всю свою жизнь, коль скоро у меня есть и другие возможности.
Слова Кейла то и дело вспоминались Джессике на протяжении всего дня, и каждый раз она с грустью думала о том, что стоило деду умереть, как все начало стремительно и неудержимо меняться. А это, в свою очередь, только усиливало ее собственные боль и неуверенность.
К счастью, ей некогда было сосредоточиться на своих переживаниях. Похороны и все с ними связанное отвлекали Джессику, не оставляя ей ни одной свободной минуты. Искреннее участие друзей и соседей, их соболезнования, проникновенные слова скорби, дружеские объятия и воспоминания о Клоде Фрейзере, его благородстве и щедрости, растрогали Джессику до слез, так что под конец она уже не рисковала отходить слишком далеко от комода, в ящике которого лежали свежие носовые платки. Несколько раз она с неудовольствием ловила себя на том, что слишком часто оглядывается, ища глазами Рафаэля. Как бы там ни было, сознание того, что он где то рядом, и его молчаливое одобрение дарили Джессике новую уверенность в себе, поддерживая ее в самые трудные минуты. Несколько раз, перехватив ее взгляд, Рафаэль сам подходил к ней с советом или помогал выпутаться из объятий какой нибудь дальней родственницы или знакомой, которая уже приготовилась проплакать на груди у Джессики весь остаток дня. Она была благодарна ему за то, что он ничего от нее не требовал и не давил на нее, но вместе с тем Джессика знала, что вечно это продолжаться не может. Многое, еще очень многое должно было измениться после похорон.
Во время заупокойной мессы, которую служили в маленькой часовне при кладбище, Мими Тесс все таки разрыдалась. Это было душераздирающее зрелище, и Джессика едва сдержалась, чтобы не заплакать самой. Слезы — быстрые и блестящие, как капельки ртути, — катились по пергаментному лицу Мими Тесс, а узкие костлявые плечи вздрагивали от безутешных рыданий. Ее горе казалось Джессике тем более трагическим, что она хорошо знала, сколько лет — бесконечно долгих лет, вместивших в себя уязвленную гордость, измену, обиды, гнев, сомнения, страхи, безумие и отчужденность, — словно каменная стена или неодолимая пропасть разделили ее бабушку и Клода Фрейзера, этих двух людей, когда то любивших друг друга.
Хрупкая фигура Мими Тесс вдруг расплылась перед глазами Джессики, и она поняла, что тоже плачет.
И вот все осталось позади. Была прочитана последняя молитва, произнесены последние прощальные слова, а на крышку гроба легли последние цветы. Потом гроб вынесли из часовни и опустили в могилу, и родственники, бросив в отверстую яму по горсти земли, вернулись в усадьбу, предоставив служащим похоронного бюро заканчивать свою работу.
Еще через несколько часов была налита и выпита последняя чашка кофе, съеден последний кусок пирога, и последний из дальних родственников, распрощавшись, отбыл восвояси. В «Мимозе» остались только члены семьи, большинство из которых собиралось провести здесь ночь, ибо возвращаться в Новый Орлеан и Лафайетт было слишком поздно.
Острое желание сбежать от всех сочувствующих и сокрушавшихся выгнало Джессику из дома. На сад уже опустились безмолвные фиолетовые сумерки, но темнота не была ей помехой, ибо Джессика знала здесь каждый камень и каждое дерево. Пройдя старый сад насквозь, она свернула на тропинку, которая вела к кладбищу. На кладбище было уже безлюдно, и свежий могильный холм был заботливо обложен свежим дерном и завален цветами.
Прохладный морской ветер с залива бережно раскачивал кроны дубов и кедров, росших по периметру заржавленной чугунной ограды кладбища, и негромко шелестел лентами и хвоей венков, стоявших на проволочных подставках. Наклонившись к могиле, Джессика взяла на память одну из желтых роз, лежавших в ее в изголовье, и выпрямилась, вертя цветок в руках.
Она чувствовала себя так, словно из ее жизни безвозвратно ушло что то важное, что то, что поддерживало и направляло ее. Как странно было думать о том, что из мира ушел единственный человек, который осуждал ее опрометчивые поступки и ругал за ошибки. У нее не осталось никого, кто хвалил бы ее за удачи или просто стоял за спиной. Никого, кому бы она могла доверять…
— Можно мне разделить с тобой вечность, Джесс? Ты не возражаешь?
Джессика резко повернулась. Она думала, что она здесь одна, и раздавшийся за спиной низкий, глухой голос, который она в задумчивости не узнала, напугал ее. Но это оказался всего навсего Ник. Засунув руки глубоко в карманы, он медленно приближался к ней, и по лицу его блуждала странная, невеселая улыбка.
Брови Джессики удивленно приподнялись, и Ник это заметил.
— Мне хотелось бы, чтобы когда нибудь меня тоже похоронили здесь, — пояснил он. — И, поскольку ты в конце концов станешь здесь хозяйкой, я хотел попросить, чтобы ты зарезервировала за мной местечко.
Он не шутил, и Джессика спросила:
— Но… почему?..
Ник отвернулся и поглядел туда, где за оградой, за могучими столетними дубами, колыхалось невидимое в темноте море зеленой травы, протянувшееся от шенье до самого залива.
— Здесь так тихо и спокойно. — Он пожал плечами и снова повернулся к ней. — Я знаю, ты позаботишься обо мне. Кроме того, я всегда чувствовал себя так, словно здесь мой родной дом, и другого у меня нет. И мне хотелось бы, чтобы здесь у меня был свой кусочек земли, хотя бы он и был размером три на шесть футов.
Джессика пристально всмотрелась в его лицо и увидела в чистых голубых глазах Ника такую неподдельную искренность и боль, что у нее с новой силой защемило сердце. Что ж, решила она, пусть кое кому из домашних это не понравится, но им придется с этим смириться.
— Почему бы нет? — сказала она и неожиданно для себя улыбнулась Нику.
— Я знал, что ты поймешь. Ты всегда понимала меня лучше, чем кто бы то ни было.
Налетевший порыв ветра взъерошил его мягкие, выгоревшие на солнце светлые волосы, а поднятый воротник куртки затрепетал у плеча словно крыло чайки. Ник чуть поежился, и Джессика, наклонив голову, спросила:
— Надеюсь, это место тебе понадобится не скоро?
— Бог мой, конечно, нет! Просто я подумал, что нет ничего плохого в том, чтобы утрясти этот вопрос… заблаговременно.
Это верно, подумала Джессика, поворачивая к дому. Все вопросы лучше решать заранее.
Ник, однако, не двинулся с места и по прежнему стоял, глядя на могильный холмик у своих ног. Когда Джессика вопросительно оглянулась на него, он сказал:
— Он был упрямым и вздорным старикашкой со скверным характером, но он был справедливым человеком. Этого у него не отнимешь.
— Почему ты так сказал? — Джессика даже остановилась.
— Ему с самого начала не следовало брать меня к себе. И когда он вышвырнул меня вон, он поступил правильно. И все же иногда мне очень хочется… — Ник не договорил, и Джессика увидела, как крепко сжались его губы.
— Что?
— Так, ничего особенного. — Ник поднял голову и повернулся к ней. — Идем в дом, — сказал он. — Собственно говоря, я специально шел за тобой
— адвокат собирается огласить завещание.
— Ты шутишь! — воскликнула Джессика, не веря собственным ушам.
— Нет.
— Но почему?.. Ведь деда едва едва успели похоронить. Неужели у него не хватает такта, чтобы не спешить с формальностями?
— По правде говоря, я думаю, что это твоя тетка Зоя мутит воду. По моему, она еще вчера обо всем договорилась с адвокатом. Впрочем, Геберт говорит, что он все равно хотел собрать вас вместе, пока вы не разъехались по своим медвежьим углам.
— Ну прямо как в кино! — едко заметила Джессика. Сама она думала, что все будет так, как предполагала накануне Арлетта. Согласно ее плану она и Джессика должны были отправиться к адвокату в контору только в конце будущей недели, чтобы спокойно, без помех обсудить с ним последнюю волю покойного. Меньше всего Джессике хотелось, чтобы завещание деда было оглашено сегодня, в присутствии всех заинтересованных лиц, ибо она предвидела, что за этим неизбежно начнутся трения и взаимные упреки, которые вполне могут кончиться крупным семейным скандалом.
— Держись, Джесс, — подбодрил ее Ник, сверкнув зубами. — Закон штата Луизиана предельно точен и сух, когда речь идет о завещании. Как ты думаешь, будет очень жарко?
Джессика не ответила. Ник и сам понимал, что без обид дело не обойдется.
Энсон Геберт ничем не напоминал сухого и чопорного служителя закона. Он был лыс, круглолиц и полон и постоянно вытирал потное лицо смятым носовым платком. Джессика знала, что по характеру он человек скорее мягкий и сердечный, что он любит вкусно поесть и питает слабость к утиной охоте. Кроме того, адвокат был примерным семьянином: пятеро его сыновей уже учились в университете штата, а он по прежнему, не пропуская ни одной субботы, водил свою сорокапятилетнюю жену в дансинг или в кафе.
Его отношение к своим профессиональным обязанностям было весьма своеобразным. Для Энсона Геберта закон являлся святыней, но это не мешало ему трактовать его отдельные положения, сообразуясь с понятиями справедливости и — в редких случаях — со своими представлениями о дружбе. И хотя толстяк любил поговорить, более надежного человека в том, что касалось чужих секретов, трудно было себе представить. Все это позволяло ему, по его собственному признанию, крепко спать по ночам, не мучаясь угрызениями совести.
И все же сегодня Энсон Геберт нервничал, пожалуй, больше обычного. Дождавшись, пока все рассядутся вокруг длинного стола в гостиной, он достал конверт с завещанием и стал читать, и Джессика заметила, что листы бумаги дрожат в его руках. Да и речь адвоката была, против обыкновения, торопливой и невнятной, словно он торопился выложить все и покончить с этим неприятным делом до того, как кто нибудь сообразит, что, собственно, он сказал.
Суть завещания, впрочем, была очевидна. Первая жена Клода Фрейзера Мария Тереза Фрейзер, урожденная Дьюколетт, должна была и дальше получать свое нынешнее содержание и прочие выплаты из специального попечительского фонда, учрежденного Клодом Фрейзером после развода. Вдова Клода Фрейзера, Мадлен Кимбол Фрейзер, получала пожизненное содержание из другого фонда, учрежденного ее покойным супругом незадолго до смерти. Выплаты могли быть прекращены только в случае, если она вторично выйдет замуж; при этом в завещании специально оговаривалось, что упомянутая Мадлен Фрейзер не может претендовать ни на часть усадьбы, ни на долю в прочем движимом и недвижимом имуществе покойного.
Арлетте Фрейзер Мередит Вебер Каво Гэррет, единственной дочери покойного, достались фамильные драгоценности семьи Фрейзеров, коллекция редких монет и другие ценности, «находившиеся в ее личном владении на момент смерти завещателя». Кроме того, к ней переходила третья часть от семидесяти пяти процентов акций компании «Голубая Чайка. Морские перевозки и фрахт, Инк.», принадлежавших покойному. Эти акции, однако, должны были быть собраны в особый фонд и переданы в доверительное управление внучке завещателя, Джессике Мередит Кастеляр. Упомянутая внучка дополнительно получала другую треть от семидесяти пяти процентов акций, а также дом в Новом Орлеане и участок земли на Дубовой гряде с находящимися на нем строениями, известный под названием усадьба «Мимоза».
Последняя треть акций, принадлежавших завещателю, передавалась, согласно его воле, сыну Луиса Фрейзера и Марии Терезы Дьюколетт Фрейзер, законно усыновленному покойным Клодом Фрейзером и получившему имя Николаса Фрейзера.
На этом адвокат закончил чтение и принялся торопливо запихивать бумаги обратно в конверт, а в гостиной установилась мертвая тишина. Ник, Ник тоже получил в наследство долю в «Голубой Чайке»! И он оказался сыном Мими Тесс и Луиса Фрейзера. Поскольку последний был мужем Зои и отцом Кейла, это означало, что Ник и Кейл — сводные братья по отцу. Кроме того, Ник и Арлетта тоже были сводными по матери, и, следовательно, Ник приходился Джессике дядей. Как только Джессика поняла это, она потрясенно вдохнула воздух, да так и замерла с открытым ртом, позабыв выдохнуть.
Внезапно Зоя пронзительно вскрикнула откинулась на спинку кресла, прижимая ладонь к своей полной груди. Ее глаза сверкали злобой, а лицо стало таким белым, словно она увидела привидение.
— Что за черт!.. — воскликнул Кейл и привстал, а Мадлен, сидевшая рядом с ним, покраснела и опустила глаза.
Джессика посмотрела на бабушку. Мими Тесс, бледная как полотно, забилась в самый дальний угол дивана и, часто моргая, мяла в руках платок. Неподалеку от нее Ник откинулся на спинку кресла, а его мрачное лицо и устремленный в сторону взгляд яснее ясного говорили, что он почти не удивлен — во всяком случае, не так сильно, как остальные.
Из всех присутствующих только Рафаэль казался спокойным, но Джессика чувствовала, что он предельно собран и внимательно следит за драматическим развитием событий.
— Я подозревала! — возопила Зоя, заламывая руки. — Я подозревала, но не могла знать наверняка, потому что никто мне ни слова не сказал, даже не намекнул. А почему? — Она обвела собрание взглядом, исполненным ненависти и злобы. — Да потому что вы все щадили непомерное самолюбие Клода! Он бы не выдержал, если бы кто то узнал, что его драгоценная женушка напропалую гуляет с его собственным племянником, который на десять лет моложе его!
Мими Тесс негромко ахнула и прижала руки к лицу. Кейл бросил на нее быстрый взгляд и заговорил растерянным, срывающимся голосом:
— Я не верю этому! Никогда не поверю!
— А я — верю! — крикнула его мать. — Сердце мне давно подсказывало, что здесь дело нечисто. Я всегда знала, что мой муж погиб, потому что у него хватило смелости бежать с женой собственного дяди.
— Разве это Мими Тесс была с отцом, когда он погиб? — Кейл удивленно затряс головой. — Я всегда думал, что это была какая то актрисочка.
— Ну подумай сам, где мой Луис мог встретиться с какой то там актрисой? Это была просто ложь, сказка, придуманная для того, чтобы скрыть настоящих виновников. И в особенности Клода, потому что я уверена
— это он столкнул машину Луиса с дороги и убил его.
— Хватит! — рявкнула Арлетта. — Все это чушь собачья, и я не желаю больше выслушивать ваш бред.
— Бред, вот как? — Зоя коротко, зло рассмеялась. — Если ты все еще думаешь так, то посмотри на свою дорогую мамочку!
Взоры всех присутствующих машинально обратились к Мими Тесс. Она тихо плакала, низко поникнув седой головой, словно побитая градом лилия, и слезы текли между ее судорожно прижатыми к лицу пальцами. Ее негромкие рыдания буквально рвали душу, и Арлетта неловко пошевелилась, словно хотела утешить мать, но не знала как. Джессика опередила ее. Проворно вскочив с кресла, она опустилась рядом с бабушкой на диван и нежно обхватила руками ее узкие, вздрагивающие плечи. Ник, приблизившийся к дивану с противоположной стороны, опустился на колени и взял руки матери в свои.
— Не плачьте, maman, — проговорил он низким, вибрирующим голосом, и в его устах жеманное французское обращение прозвучало как знак ласки и любви. — Пожалуйста, не надо. Все хорошо. Теперь больше не о чем плакать.
Зоя смерила его презрительным взглядом и разразилась хриплым каркающим смехом.
— Действительно, вы сумели урвать такой жирный кусок, что плакать и вправду не о чем.
— А ну заткнись! — не выдержала Арлетта. — Тебе то что с того? Разве ты от этого что то теряешь? Лицо Зои из белого стало свекольно красным.
— Я потеряла мужа, разве нет?
— Это вовсе не удивительно при такой жадности и такой непроходимой глупости, — парировал Арлетта. — Ради Бога, Зоя, перестань скулить и возьми себя в руки. Надо жить дальше.
— Ага, и завести себе еще десяток мужей. Или не мужей, а просто любовников, как кое кто из нас! — выкрикнула Зоя и добавила самым ядовитым тоном:
— Прости, Арлетта, но твой пример мне что то совсем не по душе!
Арлетта сухо рассмеялась.
— Можно подумать, что кто то на тебя польстится. Ты и в молодости то не могла подцепить никого более или менее приличного.
От этого оскорбления у Зои стало пунцовым не только лицо, но и шея.
— Я этого просто не хотела, да! В отличие от тебя я знаю, что такое честь и порядочность, и они не позволяли мне бегать за каждым молодым мужчиной, как делаешь ты и как делала твоя потаскуха мать! Это же просто позор! Как жаль, что ты не можешь увидеть себя со стороны.
— Леди, леди, прошу вас, прекратите!
Это сказал адвокат — сказал весьма поспешно, ибо увидел, что Арлетта с перекошенным от ярости лицом уже встает с кресла. Несколько секунд прошли в напряженном молчании, потом обе женщины обменялись испепеляющими взглядами и, поджав губы, отвернулись друг от друга.
Пока длилась эта безобразная сцена, Джессика с особенной остротой ощущала присутствие Рафаэля, который наблюдал за происходящим со стороны, и на лице его — так ей, во всяком случае, показалось — все явственнее проступало выражение брезгливого равнодушия. Джессике это было обидно, хотя она и понимала, что ее родственники предстали перед Рафаэлем не в самом лучшем свете. Что он подумает о ее матери и о бабушке? Она никак не могла этого представить, тем более что даже сама для себя Джессика еще не решила, как ей следует ко всему этому относиться.
Потом мысли ее вернулись к Нику. Если он сын ее бабки и брат ее матери, значит, он приходится ей дядей. Но, будучи сыном племянника Клода Фрейзера, Ник одновременно является ее троюродным братом. Неудивительно поэтому, что дед пришел в такую ярость, когда недавно увидел их лежащими в одной постели. Он то знал все с самого начала, и вовсе не предпринятое Ником исследование мира чувственности, бывшее, по крайней мере, по юношески невинным, заставило Клода Фрейзера принять такие крутые меры. Грозная тень инцеста настолько напугала его и смутила его пуританскую душу, что он пошел даже на то, что выгнал усыновленного им Ника из дома.

Уже ближе к полуночи Джессика наконец прокралась под покровом темноты в спальню кабинет деда, где находился встроенный в стену сейф. Свет она не зажигала, и не только потому, что не хотела привлекать к себе внимание, — он ей был попросту не нужен. Джессика точно знала, где стоят письменный стол, платяной шкаф и широкая старинная кровать на четырех резных столбиках, на которой спали еще ее прадед и прапрадед. Даже недавно появившиеся здесь столики на колесах, на которых Клод Фрейзер держал все, что должно было постоянно находиться у него под рукой, не были для нее серьезным препятствием. Тем более хорошо Джессика знала, за какой картиной скрывается дверь сейфа.
Она не старалась заранее вспомнить комбинацию замка, но, как только ее пальцы легли на холодный металлический диск с делениями, нужные цифры сами собой всплыли в ее памяти. Послышалась серия негромких щелчков, и облезлая металлическая дверца отворилась с негромким лязгом.
Кипы бумаг, перетянутых резинками; старая бухгалтерская книга с самодельным коленкоровым корешком; две или три облезлые бархатные шкатулки с драгоценностями; коллекция монет в побитой жестянке из под табака — все это Джессика могла найти на ощупь даже с закрытыми глазами, но ничего, напоминающего конверт с фотографиями, здесь не было. Тогда она стала вынимать из сейфа бумаги и складывать их на стоящий рядом столик, надеясь найти искомое среди них или под ними. Бумаг оказалось неожиданно много, и Джессика потянулась к выключателю маленькой настольной лампы.
— Ты не это ищешь? — раздался из темного угла комнаты знакомый голос.
Рафаэль…
Сердце в груди Джессики подпрыгнуло так, что она чуть не потеряла сознание и, почти не отдавая себе отчета в том, что делает, включила свет.
Рафаэль стоял у окна за портьерой, которая надежно скрывала его. В руке он держал толстый конверт из плотной серовато желтой бумаги, и взгляд его был угрюмым и мрачным.
Примерно час назад, отправляясь в ванную комнату, чтобы принять перед сном душ, Джессика оставила его мирно читающим в гостиной на первом этаже, и то, что он вдруг оказался здесь, в спальне деда, она восприняла как самое низкое коварство. Впрочем, по зрелом размышлении она поняла, что удивляться тут было особенно нечему.
— Если это фотографии, — сказала Джессика сухо, — то да. Именно их я и ищу.
Рафаэль взвесил конверт на ладони.
— Скорее всего это действительно они. Правда, я еще не заглядывал внутрь.
— И, разумеется, ты догадался, где именно они могут лежать, — едко заметила Джессика. Она прекрасно знала, при каких обстоятельствах Кастеляру стало известно, что снимки хранятся в сейфе, но ей хотелось, чтобы Рафаэль сам в этом признался.
— Нет, ты ошибаешься. Я видел, куда сеньор Фрейзер убрал снимки после того, как показал их мне, — ровным голосом пояснил Рафаэль и, предвосхищая ее следующий вопрос, добавил:
— У моей матери в спальне стоит точно такой же сейф — его устанавливал еще мой дед. Эта модель была особенно популярна в тридцатые годы. Когда мне исполнилось десять, я научился легко справляться с кодовым замком, хотя комбинация цифр время от времени менялась.
— Что ж, поздравляю. Ты, видно, был смышленым мальчиком, — желчно сказала Джессика, делая шаг вперед и протягивая руку за конвертом. — А теперь дай ка их сюда.
— Минуточку, — возразил Рафаэль и, убрав руку с конвертом за спину, задумчиво посмотрел на нее. — Тебе не кажется, что я тоже имею на них право? Как никак, моя персона тоже запечатлена на этих снимках.
— Вряд ли для тебя это имеет какое то особенное значение, — нетерпеливо ответила Джессика, не убирая протянутой руки.
— Имеет, и очень большое. — В голосе Рафаэля явственно зазвучали стальные нотки. — Кроме того, я обязан беречь и защищать тебя, а теперь
— больше, чем когда либо. Мне будет гораздо проще выполнить эту задачу, если снимки останутся у меня.
— Я уже давно взрослая и могу сама за себя постоять.
— Ты собираешься их уничтожить?
Джессика заколебалась.
— Мы могли бы сжечь их вместе.
— Могли бы, — сказал он, и его губы изогнулись в сардонической усмешке. — И, несомненно, нам следовало бы это сделать, но лично мне это кажется трусостью.
— Скажи лучше, что ты хотел бы сохранить их на случай, если тебе снова понадобится действенное и безотказное средство принудить меня поступать так, как хочется тебе. Что ж, другого я и не ожидала.
Его взгляд остановился на лице Джессики, и она видела, что зрачки Рафаэля стали крошечными, словно булавочные головки.
— Что, если они нужны мне в качестве доказательства? — спросил он таким вкрадчивым тоном, что Джессика сразу заподозрила подвох.
— Доказательства чего? — презрительно бросила она, и ее лицо покрылось краской негодования и стыда. — Твоей победы? Или моей непроходимой глупости и беспечности? Ничего другого эти снимки не доказывают, кроме, пожалуй, того, что бразильские мужчины придерживаются несколько, гм м… экстравагантного способа знакомиться с женщинами.
— Они могут служить доказательством того, что ты — страстная, нежная, ласковая и щедрая, — сказал Рафаэль и тут же поправился:
— Точнее, такой ты можешь быть, когда захочешь.
— Или когда я слишком много выпью.
— Ты знала, что делаешь, — с ударением сказал Рафаэль. — Ты знала это и тогда, в Рио, и три дня назад, когда ты отдавалась мне уже как моя жена.
— Я и сейчас знаю, что я делаю, — проговорила Джессика с ледяным спокойствием. — Ты хотел, чтобы я думала, будто мой дед использовал эти фотографии против тебя. Что он шантажировал тебя ими, чтобы заставить жениться на мне. Что это он и никто иной нанял частного детектива и заплатил ему за эти снимки. Так вот, я уверена, что это не так. Это ты!.. Снимки были сделаны по твоему приказу, ты привез их деду и использовал… как использовал меня.
— Нет! — резко сказал Рафаэль, и его брови грозно сомкнулись на переносице.
— Да! — выкрикнула Джессика, едва владея собой. — Все факты говорят против тебя! Ты знал, что я и Кейл все еще в Рио, знал, где мы остановились. Ты подослал тех мужчину и женщину, чтобы завлечь нас на вечеринку, а сам, скрывшись под маской разбойника, старался держаться поближе ко мне, чтобы воспользоваться моментом, когда погаснет свет. Если ты и спас меня от того похотливого идиота, то только потому, что у тебя были в отношении меня собственные планы, которые включали в себя снимки и… и все остальное.
— И ты веришь во все это?
Даже в полутьме Джессика увидела, как кровь прилила к его смуглой коже. В такой ярости она Рафаэля еще не видела. Что ж, удивляться не приходилось: он понял, что разоблачен, и ему это очень не понравилось.
— Почему бы нет? — с вызовом сказала она, упрямо выпятив подбородок.
— Мой дед почти открытым текстом сказал мне перед смертью то же самое. Правда, я до сих пор ломаю голову, зачем тебе понадобилось жениться на мне, ведь ты своей цели достиг, и дед уже согласился на слияние КМК и «Голубой Чайки»! Впрочем, это частность; что касается остального, то для меня этого более чем достаточно. Все кончено, Кастеляр. Мой дед умер, и сделка расторгнута.
— И тебе, очевидно, все равно, что могут думать по этому поводу другие, например — я. — Голос Рафаэля прозвучал очень ровно, но под этим внешним спокойствием чувствовалось крепко взнузданное бешенство.
— Я не хочу быть женой человека, который может позволить себе нечто подобное! — выпалила Джессика. Он улыбнулся напряженно, с мрачной иронией.
— Что же это за жена, которая обвиняет своего мужа, даже его не выслушав?
— А что ты можешь сказать в свое оправдание? — спросила она с такой же угрюмой настойчивостью. — Улики слишком сильны, и все они против тебя.
— О, я мог бы многое сказать, если бы только ты готова была меня выслушать, — протянул Рафаэль.
— Нет, я не хочу и не буду тебя слушать, — поспешно отказалась Джессика, боясь той силы убеждения, которая заключалась для нее не столько в словах, сколько в звуках его низкого проникновенного голоса. Она уже чувствовала, как ее решимость начинает таять, размываемая его тягучей и плавной речью, словно песчаный берег — приливом.
Он долго смотрел на нее, и за темным золотом его глаз виднелась напряженная работа мысли. Внезапно черты лица Рафаэля словно окаменели.
— Не забудь, что фотографии все еще у меня, — напомнил он с угрозой, от которой Джессика невольно вздрогнула. Впрочем, ей удалось довольно быстро убедить себя, что вовсе не страх, а возмущение и гнев заставили ее напрячься.
— Ну так что с того? — небрежно спросила она. — Это вовсе не значит, что я стану жить с шантажистом из боязни, что он вымажет мне ворота дегтем. Кстати, разве тебе самому не повредит, если все откроется? Я в этом очень сомневаюсь. Когда все узнают, что твоя победа — сплошной обман, от твоей мужской репутации останутся лишь жалкие клочья! У тебя есть только один выход: отдай мне фотографии, и я даю слово, что навсегда уйду из твоей жизни. А «Голубая Чайка»… Что ж, ты победил и можешь распоряжаться ею как тебе угодно.
— Нет. Я не позволю тебе…
— Попробуй меня остановить! Да я и не верю, что ты хочешь навязать своей матери такую невестку, как я. Ты только представь себе, каково ей будет узнать, какая я на самом деле!
— Джессика, прошу тебя! Я вовсе не собирался… — Рафаэль шагнул вперед, протягивая к ней свободную руку.
— Не прикасайся ко мне! — воскликнула Джессика с истерической ноткой в голосе и поспешно отступила назад. — Я узнала все, что мне хотелось. У меня нет никаких сомнений, что ты собирался быть, мне хорошим мужем, — по крайней мере, по твоим собственным стандартам, — ведь сделка удалась, ты выиграл, и объединение компаний состоится. Однако мне этого мало, мало! Мне нужно кое что еще, кроме уважения и заботы, которую ты пытаешься мне навязать. Даже страсть и физическая совместимость — это еще не все, Кастеляр! А теперь отдай мне конверт, и мы простимся. И если в тебе осталась хоть капля порядочности, ты немедленно покинешь этот дом.
Рафаэль снова потянулся к ней, но сдержался и остался стоять на месте. Желтый свет настольной лампы косо падал ему на лицо, и от этого его черты казались особенно резкими. Глаза Рафаэля горели в полутьме словно у ягуара, но в самой их глубине, под расплавленным золотом ярости, Джессика разглядела темный, бурлящий водоворот невероятной муки. Впрочем, все это могло быть лишь игрой света и теней — во всяком случае, полагаться на свои наблюдения и делать из них выводы Джессика не собиралась.
Несколько мгновений пронеслись в томительном молчании. Потом где то вдалеке залаяла собака, и Рафаэль переступил с ноги на ногу.
— Хорошо, я уйду! — сказал он с отчаянием. — Но фотографии я возьму с собой.
— Нет! — вырвалось у Джессики прежде, чем она сумела совладать с собой.
— Попробуй мне помешать, — отозвался Рафаэль, почти в точности повторив ее собственные слова. — Но не беспокойся: никто не увидит их, кроме меня. Впрочем, вряд ли ты мне поверишь, верно? — добавил он и, круто развернувшись, пошел к двери. На пороге Рафаэль, однако, оглянулся, и Джессика увидела, что лицо его стало замкнутым, а взгляд — непроницаемым.
— По крайней мере, — сказал он, — у меня будет сувенир на память.

Он повел себя как полный идиот — Рафаэль знал это совершенно точно. Прежде всего он злился на себя за то, что отказался вернуть Джессике фотографии, да и потом, уже после своего отъезда из «Мимозы», он потратил слишком много времени, разглядывая их. Эта несомненная глупость так подействовала на его мозги, что по пути в Новый Орлеан он заработал два предупреждения за превышение скорости, а вернувшись в отель, так резко разговаривал с Пепе, что сбитый с толку гигант индеец промолчал несколько часов кряду. Кроме того, уже в аэропорту Рафаэль никак не мог сосредоточиться, проверяя предполетное состояние самолета, и ему пришлось трижды начинать все сначала, прежде чем он убедился, что все системы работают нормально.
Джессика… Она была исключительно страстной натурой и умела отвечать на его ласки с таким теплом и самоотречением, что при одной мысли об этом у него снова и снова захватывало дух. Воспоминания роились у него в голове, бурля, как раскаленная смола в котле, и вскоре Рафаэль почувствовал, что избавиться от них — выше его сил. Это было как навязчивый бред, как горячка, как наваждение.
Джессика… Ему нужна была именно такая женщина — похожая одновременно на ангела и на сирену, на котенка и на тигрицу; сдержанная как леди и горячая как самый жаркий огонь, решительная как воин и мягкая как самый тонкий шелк. И вот теперь, может статься, он навсегда потерял то, что нашел совсем недавно.
Прежде чем они расстались, Джессика сказала ему, что он выиграл, но Рафаэль в этом очень сомневался. Даже если так, то это была пиррова победа, и досталась она ему по слишком высокой цене. Он точно знал, чего лишился, и боль от потери была настолько острой и сильной, что она угрожала его здравому смыслу и даже самому рассудку. Теперь ему оставалось только сожалеть, что у него оказалось слишком много принципов и слишком мало желчи, слишком много порядочности и слишком мало мужской самоуверенности. Ему нужно было переспать с ней, пока она была у него дома, в Бразилии, и плевать на традиции, на горничных, на братьев, сестер и других родственников! Даже присутствие матери не должно было ему помешать. И сегодня ему надо было не препираться с Джессикой, а схватить ее поперек туловища и, как бы она ни брыкалась и ни кусалась, увезти ее с собой в Рио. Или затащить в ближайшую постель, чтобы любить ее до тех пор, пока она не потеряла бы способность думать. А уж потом он заставил бы свою строптивую жену выслушать свои доводы.
Да, много было вещей, которые он должен был сделать, но не сделал…
К счастью, это был еще не конец. Рафаэль очень рассчитывал на то, что Джессике все равно придется работать с ним бок о бок, чтобы координировать деятельность «Голубой Чайки» и КМК. Да, сейчас она не желает выслушивать его объяснений, но он надеялся, что со временем Джессика сумеет превозмочь свой гнев и прислушается к голосу рассудка и здравого смысла. И все же эта бессмысленная разлука с нею продолжала бесить Рафаэля.
Теперь ему придется начинать все сначала, это уж как пить дать, мрачно рассуждал он. Как — этого Рафаэль пока не знал, но он собирался все тщательно обдумать. В «Мимозе» он не справился с обстоятельствами и с самим собой, и это было достаточно удивительно, поскольку прежде ему всегда легко удавалось успокоить чужие гнев, раздражение и даже справиться с направленной против него неприязнью. Возможно, дело было в том, что нелепые и чудовищные обвинения Джессики — особенно после тех сумасшедших суток, которые они провели в одной постели, ни разу не оторвавшись друг от друга больше чем на четверть часа, — застали его врасплох и ошеломили настолько, что он утратил твердую почву под ногами. А чего стоила ее откровенная враждебность? Ее любовь и нежность значили для него так много, что, в одночасье лишившись их, Рафаэль не смог даже призвать на помощь логику, чтобы защититься от ее несправедливых упреков. Не в силах подыскать ни одного мало мальски подходящего аргумента или довода, который не задевал бы чувств Джессики и не походил бы на попытку свалить всю вину на покойного Клода Фрейзера, он вынужден был опираться на одно лишь достоинство и гордость. И, как и следовало ожидать, это не привело ни к чему хорошему.
Стараясь отвлечься от своих мыслей, Рафаэль принялся раздумывать о временах давно прошедших, когда брак был нерушим, ибо не жених и невеста сговаривались о том, чтобы соединить свои судьбы, а две семьи договаривались об объединении капиталов и политического влияния. В таких условиях молодая пара, которой интимные отношения во многих случаях навязывались чуть ли не силой, вынуждена была терпеть свое сожительство, и, рано или поздно, в супругах все же вспыхивало взаимное чувство. Или не вспыхивало, хотя все условия для этого — и в первую очередь каждодневное тесное общение — безусловно, были. А как быть ему, если он — в Бразилии, Джессика — в Штатах, так что даже объясниться с ней иначе как по телефону ему будет вряд ли позволено?
Рафаэль подавленно вздохнул. Конечно, можно было рассуждать и иначе. Не исключено, что он получил по заслугам, согласившись на условия сделки, хладнокровно предложенной ему старым Фрейзером. Спорить с этим было нелегко, да Рафаэль и не собирался этого делать. Отказаться от предложения старика было просто напросто выше его сил. Рафаэль хотел оберегать Джессику от всех бед и невзгод, да и она нуждалась в нем и в его защите, так что если бы все повторилось вновь, он знал, что повел бы себя точно так же.
Но что будет с ними дальше?
Рафаэль был уверен, что Джессика позвонит, не сможет не позвонить. Ответственность перед «Голубой Чайкой», перед остальными акционерами и перед памятью деда заставит ее вернуться к делам, но без его санкции она не сможет предпринять ровным счетом ничего. Значит, ему нужно только ждать и постараться не думать о том, что происходит или может произойти с ней в Новом Орлеане. А может, Джессике на самом деле ничего не угрожает и главным источником опасности для нее является не кто иной, как он сам?
Что ж, он стиснет зубы и будет ждать, ибо иного выхода у него нет. А пока он должен решить, как вести себя, когда она все таки позвонит. Разумеется, Рафаэль не собирался тут же бросать все дела и мчаться к ней
— он не настолько доверял себе, чтобы снова встречаться с Джессикой через столь короткий промежуток времени, хотя и надеялся, что она остынет быстро. Разрываясь между желанием свернуть ей шею и зацеловать до бесчувствия, он мог сказать или сделать что то не то, а еще один скандал, еще одна ссора вряд ли способны были поправить положение.
Нет, никуда он не поедет.
Рафаэль был уверен, что сделал все, что было в его силах, чтобы убедить Джессику в своей полной невиновности, в том, что он хотел этого брака всем сердцем. Теперь она должна была раз и навсегда решить, чего же хочется ей.
И если Джессика сделает правильный выбор, она позвонит или, может быть, даже сама прилетит к нему.
А когда это случится, он заставит ее прислушаться к голосу здравого смысла. Джессика всегда была умной, рассудительной и справедливой — она поймет и примет его аргументы. Она просто должна это сделать. Ну а пока… пока ему остается только ждать.